Три женщины одного мужчины
Шрифт:
– А кто тогда? – побледнел Вильский. – Отец?!
Вера кивнула.
– Что я сделал? – Евгений Николаевич пытался сдержаться, но у него ничего не получалось. – Что я сделал, черт побери?! Можешь ты мне ответить? Можешь ты мне ответить, почему он меня так ненавидит?
– Он тебя любит. – Вера с опаской коснулась отцовской руки.
– Лю-ю-ю-бит? – не поверил своим ушам Вильский. – Да будь ты кем угодно, с кем угодно – разве бы я от тебя отказался?! Разве бы мог сказать, что ты для меня умерла?
– Папа, – с трудом выдавила из себя Вера Вильская. – Давай не будем сейчас. Давай
– Это еще бабушка надвое сказала, – прорычал Евгений Николаевич и буквально выволок дочь из вестибюля на улицу.
В такси Вильские ехали молча, не глядя друг на друга, но Вере казалось, что вот сейчас, когда рядом отец, все может сложиться по-другому, потому что он мужчина, его послушают, он расставит все и всех по своим местам и заставит врачей, избегающих смотреть в глаза родственникам пациентов, объяснить, что же происходит на самом деле.
Изредка она посматривала на Вильского, но тут же опускала глаза, чтобы невольно не разрушить предельную сосредоточенность, которая легко читалась в его лице. Вера хотела верить, Евгений Николаевич – надеяться, но Бог распорядился так, как счел нужным. В живых Николая Андреевича они не застали: он умер на руках у своей невестки – Женечки Швейцер, так и не придя в сознание.
Домой к Кире Павловне поехали все вместе. Женечка избегала смотреть на бывшего мужа, но любопытство брало вверх, и она нет-нет да посматривала на жующего свои рыжие усы Вильского. Евгения Николаевна ждала, что тот спросит, как умер Николай Андреевич, отчего, какими были его последние слова, но тот упорно молчал и все время перекладывал сумку с отцовскими вещами из одной руки в другую.
Наконец Женечка не выдержала и обратилась к бывшему супругу:
– Женя… Николай Андреевич…
Вильский затравленно посмотрел на Евгению Николаевну.
– Желтая, что бы ты мне сейчас ни сказала, это неважно… Мне правда неважно, отчего он умер, кто его оперировал и почему он не пришел в себя после наркоза. Отца больше нет. И я жалею только об одном, что не нашел в себе силы прийти к нему раньше: обида не пустила. Поэтому скажи мне только то, что по-настоящему нужно. Он говорил с тобой обо мне?
Евгения Николаевна кивнула.
– Что?
– Женя, Николай Андреевич хотел встретиться с тобой. Даже со мной советовался: не буду ли я возражать против вашего примирения. Никто же не знал, что так получится. А когда его увозили на «Скорой» в больницу, сказал: «Не хочу, чтобы Женька меня таким видел. Вот в себя вернусь, пусть приходит».
– А перед смертью?
– Это были его последние слова, Женя. Он так и не пришел в себя после операции.
Дверь Вильским открыла сухонькая Анисья Дмитриевна. Увидев внука, она охнула, а потом закрыла рот двумя сложенными домиком руками. Наступил час, которого этого женщина ждала несколько лет, но наступил так не к месту, не вовремя. Вместо радости примирения семью ждала горечь разлуки. И снова испытать ее они должны были не в полном составе.
– Вот так вот, – прошептала внуку Анисья Дмитриевна. – Теперь, значит, мой черед.
– Хватит вам, Анисья Дмитриевна, – замахала на нее руками зареванная Женечка Швейцер и пропустила вперед Веру.
– Меня не отдавайте, –
– Кому ты нужна? – выкрикнула из зала Кира Павловна, нарочито бодрясь, потому что понимала, кто там в прихожей и зачем. В дверном проходе она появилась раньше, чем Вильские миновали коридор. – Значит, умер, – опередила она детей и печально посмотрела на сына. – Раз ты здесь, значит, точно.
– Точно, – всхлипнула Женечка и попыталась обнять свекровь.
– Подожди-ка, – отодвинула ее Кира Павловна, подошла к Евгению Николаевичу и встала перед ним, маленькая, всклокоченная, с подрагивающей головой одуванчика. – И что вот теперь? Кот из дома – мыши в пляс?
– Бабушка! – шикнула на нее Вера.
– Я сам, – остановил дочь Вильский и обнял мать – она поместилась ровно под подбородок. «Как Любка!» – пронеслась в сознании Евгения Николаевича мысль и тут же отлетела прочь, как будто ошиблась адресом. Но след остался: Вильскому мучительно захотелось домой, к Любе, в соблазнительное спокойствие семейного болота.
– Же-э-э-нька, – простонала Кира Павловна, продолжая стоять под сыновним подбородком с безвольно повисшими руками. – Что ж будет?
– Посмотрим, – ответил сын и потащил разом обессилевшую мать в родительскую спальню.
Остаться на ночь в родном доме Евгений Николаевич так и не решился.
– Завтра приду, – пообещал он своим женщинам и завозился в прихожей со шнурками, которые, как назло, ложились на ботинки неаккуратно. И тогда Вильский со злобой вытащил эти веревки и, перешнуровав заново, с пристрастием посмотрел на то, как выглядит его обувь.
– Не лень тебе? – хрипло поинтересовалась застывшая у косяка Вера.
– Не лень, – поднял голову Евгений Николаевич, и дочь, заметив слезы в глазах отца, тут же потупилась: в их семье было не принято открыто выражать эмоции. Точнее, ни Вера, ни ее отец, ни так нелепо ушедший из жизни дед никогда себе этого не позволяли.
Домой Вильский пошел пешком, хотя было далековато и очевидно поздно. Дорогой Евгений Николаевич тщательно сортировал нахлынувшие на него воспоминания, пытаясь отобрать те, от которых особенно щемило сердце. Но очень скоро стало понятно, что иных в его памяти нет. И даже та, последняя встреча с отцом, во время которой было сказано много резкого и неправильного, вспоминалась уже совсем по-другому: без зла и обиды, а с ощущением безвозвратной потери.
«Я не мог поступить иначе», – вел мысленный диалог с отцом Вильский. «Ну, я же смог», – отвечал ему Николай Андреевич. «Тебе было проще, – пытался найти оправдание Евгений Николаевич. – Ты всю жизнь любил только одну женщину – мою мать». «Откуда ты знаешь?» – задумчиво ронял Николай Андреевич, и Вильский внутренне вздрагивал: впервые он категорически не хотел ничего знать о жизни родителей. «Не надо мне ничего рассказывать!» – торопился он остановить отца, но уже через секунду понимал, что останавливать некого, что разговаривает он сам с собой. И все то, что сейчас звучит в его голове, не что иное, как его личная внутренняя потребность найти наконец-то оправдание своему поступку, оборвавшему взаимоотношения с отцом.