Три женщины одного мужчины
Шрифт:
– Это не пятак, – поправил Левчика Вильский. – Три копейки. Три копейки – три жизни… Скучно мне, Лева.
– Вот те раз, – развел руками Лев Викентьевич. – А мне вот скучать некогда. Хочешь совет, Рыжий? Или ты гордый?
– Я гордый, – надул щеки Евгений Николаевич, – но от совета не откажусь. Валяй.
– Дело себе найди.
– Да я вроде при деле.
– Значит, найди другое.
– Левчик, я тоже в школе учился. Помню: «Цели нет передо мною… Праздно сердце. Празден ум. И томит меня тоскою однозвучный жизни шум».
– А я вот не помню, – признался Рева. – Пушкин?
– Пушкин, –
– Давно.
– Как он, не знаешь?
– Так себе… Мать у него слегла. Зойка болеет. Достается, одним словом.
Развивать тему дальше не стали, было неловко, особенно в свете состоявшегося разговора об избыточном благополучии нынешней жизни. «Надо зайти, – пообещал себе Евгений Николаевич, но слова своего не сдержал. – Что я ему скажу? – Вильский пытался представить встречу со школьным товарищем: – Здравствуй, Вова? Как мама? Как Зоя?» На самом деле Евгению Николаевичу просто не хотелось сталкиваться с чужой бедой. Точнее, он не чувствовал в себе сил, чтобы разделить эту беду с другом.
– Как ты думаешь, Любка, – поинтересовался он у жены, – надо мне идти к Вовчику?
– Зачем? – задала свой любимый вопрос Любовь Ивановна и поставила перед мужем тарелку с рассольником.
– Вот и я думаю – зачем? – промямлил Евгений Николаевич и посмотрел на Любу с благодарностью человека, которого только что освободили от принятия важного решения.
– Ну, сходишь ты к нему. И что? Только расстроишься. Знаешь, тебе и своих бед хватит, наплачешься еще.
И как в воду глядела. Недаром в последнее время Вильский так много размышлял о смерти. Ее дыхание особенно остро ощущалось по ночам. Смерть казалась ему огромной птицей, подобно ястребу, высматривающей откуда-то сверху, кого бы клюнуть. «Хоть бы не меня!» – просил Евгений Николаевич и в панике включал ночник, чтобы достать из тумбочки знакомую монету, напоминавшую ему о последней, третьей, жизни. «Неужели все?» – спрашивал Вильский и внимательно прислушивался к тому, как бьется сердце. Евгению Николаевичу казалось, что оно ленится, пропускает удары, и тогда он брал себя за запястье и щупал пульс, в котором не было ничего настораживающего.
Удостоверившись, что все в порядке, Вильский поворачивался лицом к спящей Любе и с пристрастием изучал ее лицо, пытаясь отыскать изменения, свидетельствующие о том, что жизнь не стоит на месте и неумолимо идет вперед. Но Любка была все та же, как будто время над нею совершенно не властно.
«Значит, не она», – с облегчением выдыхал Евгений Николаевич и, прежде чем выключить ночник, аккуратно поправлял упавшую на Любино лицо светлую прядь. Жена ничего не чувствовала: это был сон абсолютно счастливого человека.
«Тогда кто?» – окатывало тревожной волной Вильского, и он мысленно перебирал кандидатов на роль покойника. Не найдя подходящего, Евгений Николаевич временно успокаивался и засыпал в ожидании рассвета.
Во сне он видел собственную душу. Она представлялась ему многоэтажным домом, где каждый этаж закреплен за конкретным человеком – отец, мама, Вера… Даже у ненавистной Юльки с Ильюшей и то была в его доме своя жилплощадь. Во сне Евгений Николаевич точно знал, что это огромное здание принадлежит ему, но при этом, как ни странно, он не ощущал
Мало того, Вильскому приходилось сиротливо переминаться с ноги на ногу перед запертой дверью в надежде, что та откроется. Но в лучшем случае ему что-то выкрикивали из-за двери, а внутрь не пускали. И тогда Евгению Николаевичу приходилось подниматься на очередной этаж, а потом – еще на один. И так до того момента, пока не зазвонит будильник.
В ночь после визита к Левчику во внутреннем доме Вильского появился еще один этаж, поднимаясь на который Евгений Николаевич точно знал, что там он встретит Владимира Сергеевича Реву. Так и получилось. Печальный Вовчик стоял перед другом в школьном костюме, трещащем по всем швам, и из нагрудного кармана торчал алюминиевый цилиндрик с нитроглицерином. «Я умер», – просто сказал Владимир Сергеевич и обнял товарища.
«Неужели Вовка?» – в ужасе проснулся Вильский и схватился за сердце: оно колотилось, точно после стометровки.
– Еще рано, – недовольно простонала жена и накрылась с головой одеялом.
«Или поздно», – подумал Евгений Николаевич, но никаких конкретных действий предпринимать не стал и долго ходил по квартире, поглядывая на телефон: зазвонит – не зазвонит.
Телефон упорно молчал. «Значит, все в порядке», – обрадовался Вильский и со спокойной душой отправился на работу.
И все-таки сон оказался в руку. В обед Евгению Николаевичу позвонили с проходной института и попросили спуститься.
Свою старшую дочь Веру Вильский увидел издалека: она стояла к нему спиной, прижавшись лбом к холодному стеклу вестибюля. «Желтая!» – екнуло в груди Евгения Николаевича, и ему сразу же захотелось вернуться обратно в лабораторию.
– Вас ожидают, – кивнул в сторону Веры словоохотливый вахтер, спутав все планы Вильского.
– Ну, здравствуй, Вера Евгеньевна, – с присущей ему иронией поздоровался Евгений Николаевич с дочерью. Вера заплакала. – Что-то случилось? С мамой? – осторожно поинтересовался Вильский, но дочь отрицательно покачала головой. – Давай поднимемся, – предложил он Вере.
– Не надо, – отказалась она. – Я на минуту. Деда прооперировали.
– Что с ним?
– Я точно не знаю, они ничего толком не говорят. Но он какой-то странный.
– В смысле – странный?
– Ни на что не реагирует, – как смогла, объяснила отцу Вера.
– А когда его прооперировали?
– Позавчера.
– Позавчера? – удивился Евгений Николаевич. – А почему ты говоришь мне об этом сегодня? Вы что, не могли сообщить мне раньше?
Вера всхлипнула.
– Я не понимаю, – схватил ее за плечи Вильский. – Точнее, я понимаю, но у меня не укладывается в голове, на каком основании вы взяли и лишили меня права знать, что происходит в моей семье!
– Бывшей семье, – сквозь слезы огрызнулась Вера.
– Бывших семей не бывает, – заорал Евгений Николаевич и ударил кулаком по подоконнику. – Не бывает бывших родителей, бывших детей, бывших жен.
Вера посмотрела на отца с нескрываемым изумлением.
– Бывших жен?
– Да, и жен тоже. Ты можешь расстаться, разлюбить, полюбить другую, но та, первая, все равно часть тебя. Кто дал ей право вычеркивать меня из вашей жизни? Кто-о?
– Мама здесь ни при чем… Это она настояла, чтобы я пришла.