Три жизни Юрия Байды
Шрифт:
Гости расселись на стульях у стены и возле стола, соседи и ребята остались во дворе, глазели в окна. Ефросинья Павловна, гордая тем, что в доме у нее столько людей, водрузила на стол самовар, блюдо с пирогами, бутылки, поставила всем одинаковые чашки и только Байде подала большую чашку, голубую, щербатую и с отбитой ручкой.
— Помнишь, Юра? — спросила она, а у самой влажно заблестели глаза. — Осталась одна-единственная ще з того часу… Принесу, бувало, ему молочка, а он як ухватится, так уже пье, пье, пока не выпье до дна.
— Ефросинья Павловна, а как вы нашли Юрия Прокоповича? — спросил я.
— Як найшла… — махнула она печально рукой. — Чуть сама не померла от страху, як найшла… Гроза була — матинко моя! Гром, блыскавка, а я шла лесом из Рачихиной… Глядь —
29
Испугалась.
30
Дрожало.
31
Спросить.
Но гости, перекусив, уже вставали.
— У нас еще будет время поговорить, — сказал директор школы. — А сейчас мы просим вас, Ефросинья Павловна, с нами в Рачихину на встречу в школе. Обратно доставим в целости и сохранности. Поедете?
— Спасибо, поеду. Вот только молока детям налью, а то они умаялись, проголодались… — засуетилась она.
И вот мы в Рачихиной Буде.
Во дворе школы — пионеры, комсомольцы, из мощного динамика льется встречный марш. Поздоровались с сельскими руководителями, с учителями. Байду и Ефросинью Павловну посадили рядом в середине за столом президиума. После короткого вступления директор школы предоставил слово Байде. С первых же слов почувствовалось, что он к этой встрече готовился. С волнением рассказывал о войне, о подвигах своих товарищей, скромно, не вдаваясь в излишние подробности, упомянул о своих ратных делах и в заключение поблагодарил земляков за приглашение посетить родную сторонку.
Ребята повязали ему красный галстук почетного пионера, подарили альбом с фотографиями Рачихиной Буды и ее окрестностей, а директор школы объявил, что пионерской дружине присваивается имя Юрия Байды и что после встречи гости и следопыты поедут в лес, где состоится возложение венков на братской могиле партизан. Затем взял слово председатель сельсовета и сообщил, что сегодня на сессии исполкома будет принято решение — присвоить Юрию Прокоповичу Байде
Митинг закончился. Красные следопыты в защитной форме и в пилотках внесли в «рафик» пышные венки, сплетенные из ярких осенних астр и пурпурных листьев клена вперемежку с лапами хвои.
По дороге, размытой дождями, ехали медленно. Справа — колючая зелень можжевельника, меж деревьев по земле — густые мхи, по ним там и сям оброненные елями блестящие шишки. А вот и Маврино болото. По темной гладкой воде — паутинная синь дымки, дальше она гуще, тяжелее, сквозь нее проглядывает жухлая осока, да по кочкарнику — купы краснокожей ивы.
Сбоку на поляне — крепкий дуб. Что ему четверть века! Для него страшны пила и топор, а годы — ничто. В его полуоголенных ветвях по-прежнему играли предвечерние лучи солнца, рассеиваясь по белой пирамидке надгробья, издали похожей на перевернутый восклицательный знак.
Машины останавливаются, ребята выносят венки, самый большой берут Байда с Ефросиньей Павловной, а шествие направляется к могиле.
Шагая позади всех, я вдруг замечаю, что мое настроение странно не соответствует обстановке: вместо скорби и горечи, сопутствовавших мне в прошлые посещения этих мест, я сейчас почему-то ощущаю необъяснимое раздражение. Но почему?
Байда, возложив венок, нагнулся, взял с могилы горсть земли, бережно завязал ее в носовой платок и спрятал в левый боковой карман возле сердца. Трогательный жест, но в этот момент он мне показался каким-то нарочитым, театральным, что ли…
Байда постоял, сжимая виски ладонями, затем, резко повернувшись, быстрым шагом направился к болоту. Никто за ним не последовал, понимали: человеку хочется побыть наедине со своим прошлым. Мое сердце снова сжалось от сострадания к этому последнему партизану из отряда «Три К», к этому легендарному человеку.
Байда одиноко стоял у прибрежных зарослей бересклета. Солнце опускалось к румяным вершинам осин, теснившимся на опушке, и медали, украшавшие грудь Байды, ослепительно сверкали.
По возвращении в село он отдыхать отказался и попросил разрешения осмотреть школьный музей. Директор похвастался:
— Экспозиция постоянно пополняется, за последний год добавились новые экспонаты, найденные на месте партизанского лагеря, и даже сегодня в дар музею будет принесена ценная реликвия…
Мы отправились смотреть новые реликвии. Их действительно прибавилось. Вот на подставке, очищенная от ржавчины, красуется варухинская двухпудовая гиря, вот пустой снарядный стакан, а вот поломанный автомат с хорошо сохранившимся прикладом. Судя по выцарапанным буквам, он прошел через многие руки, побывал не у одного бойца, партизана…
Байда все это осматривал очень бегло, как-то вскользь, без интереса. Удивительно! Как-никак, а этот «вещный мостик» связывает его с юностью. Но мое удивление исчезло, когда Байда приблизился к витрине, под стеклом которой среди прочих желтых от времени бумаг, рядом с позеленевшей гильзой лежала его предсмертная записка.
— Как? — спросил он громко. — Вы экспонируете здесь оригинал?
Директор школы переглянулся с учителями. Байда развел руками:
— Ну, дорогие товарищи, это никуда не годится. Держать ее на солнце!.. — Он укоризненно покачал головой. — Выцветет же, пропадет! Надо было сделать фотокопию, сразу же! Ну ладно, сделаю сам. Так разрешите взять свою записку.
Кинооператор предложил заснять ее на пленку, но Байда, заслонив собой витрину, повторил:
— Я все сделаю сам, а копию вышлю.
Директор, помявшись, извиняющимся голосом сказал:
— Видите ли, Юрий Прокопович, у нас совет музея, ребята сами, так сказать, руководят. Сами разыскивают экспонаты, сами сооружают витрины. В общем, во всем инициатива исходит от детей, так сказать, снизу. Если б мы, учителя, стали диктовать, общественное мнение сразу же…
— Все это хорошо, но в интересах дела… — перебил Байда директора. — При чем здесь общественное мнение?.. — Тут же он вынул из-под стекла витрины записку и, не прочитав, спрятал в блокнот.