Тридцать один
Шрифт:
Трибуны заревели. Из распахнутых клеток вылетели птицы и понеслись под куполом.
Меня все еще трясло. Я постоянно оглядывался на Оливье, боясь увидеть, что он произносит волшебное слово, но он молчал, увлеченно наблюдая за гонками.
– Пытайся. – проговорил мне на ухо голем.
Я затряс головой. Ни за что. Когда хранитель вкуса произносил эти страшные буквы, я чуть не рехнулся от ужаса. Я чувствовал, как моя душа отделяется от тела и уносится в темную мрачную пустоту. Меня передернуло. Попытаться?
Молчавший архивариус с сочувствием посмотрел на меня. Я отвел глаза. Что он смотрит? Мне его жалость не нужна. Помог бы лучше, но нет, он выше всего этого. Чистоплюй! Мы хуже Оливье, а он лучше.
Я снова покосился на хранителя вкуса. Он больше не следил за гонками, а смотрел прямо на меня.
– Решимость растаяла. – утвердительно проговорил он. – У самого кишка тонка, так хочешь прикончить меня руками гомункула?
– Нет! – закричал я.
Оливье наотмашь ударил меня по лицу.
– Заткнись! Я тебя насквозь вижу! – заорал он в ответ.
– Что вы себе позволяете? – встрял Евлампий.
Хранитель вкуса скривился, с отвращением посмотрев на голема.
– Я вас предупреждал! Но вы двое…– он сплюнул за парапет.
Я все понял и сжался от страха. Он собирается меня убить.
– Вы не можете так поступить! – вмешался архивариус.
– Тебя вообще не спрашивали недочеловек! – завопил Оливье. – Ты кто? Кусок мяса? Нет. Даже не мяса! Ты магическая формула, возомнившая себя живым существом!
Мровкуб резко вскочил. Его бледное лицо стало абсолютно белым. Глаза расширились.
– Мои хозяева узнали про гомункула! Я должен вас покинуть! – закричал он.
– Прощай! – пробормотал я.
Он испугался. Честно говоря, я на его смелость и не рассчитывал.
– Вали, бумажный червяк! – крикнул Оливье.
Что-то дрогнуло в лице Мровкуба. Он перевел взгляд с меня на хранителя вкуса.
– Придется уничтожить это тело, иначе они вас выследят! – закричал архивариус, стараясь перекрыть шум толпы.
Он снова посмотрел на меня.
– Уничтожай! – нетерпеливо крикнул Оливье.
Я закусил губу, сдерживая дрожь.
– Ты должен сражаться. – попросил Евлампий.
Меня передернуло. Я никогда не слышал у голема такого несчастного голоса. Измученного, страдальческого. Мне казалось еще мгновение и из глаз каменного истукана брызнут настоящие человеческие слезы.
– Пожалуйста. – добавил он.
Я продолжал жевать губу. Я обязан решиться. Нельзя позволить Оливье лишить меня единственного, что еще осталось. Выбора.
Я кивнул. Когда архивариус исчезнет и хранитель вкуса произнесет заветное слово, я прыгну с парапета. Пусть эта тварь переселяется в мое мертвое тело. Посмотрим, как ему понравится.
Решившись, я поднял глаза на стоящего надо мной гомункула.
–
Он ловко перепрыгнул через мои ноги и вцепился в Оливье. Пытаясь сбросить архивариуса, хранитель вкуса привстал с сиденья. Кружась и пошатываясь, будто танцуя, они вывалились в проход между трибунами.
– Еще встретимся! – попрощался архивариус.
Следом за словами из его рта вырвалось пламя. Огонь мгновенно перекинулся на тело. Загорелись ноги с руками. От жара задымился зеленый камзол Оливье. Хранитель вкуса вскрикнул, отчаянно пытаясь вырваться. Безрезультатно. Мровкуб продолжал сжимать его в объятиях, одной рукой зажав ему рот.
Пламя охватило обоих. Языки огня дотянулись до блестящих сапог.
– Спасибо. – прошептал, я сглатывая слезы.
Трибуны выли и кричали. Птицы носились над прозрачным шаром вперемешку с желтыми обручами.
Я со страхом смотрел на Оливье. Усы обгорели, кожа на лице вздулась. Гомункул пострадал не меньше. Похожий на обожженную головешку. Его ослабевшая рука сползла с изуродованного лица хранителя вкуса и, я поймал его взгляд. К своему ужасу, вместо его единственного глаза я увидел красное пятно. Без радужки, без склеры, без зрачка.
Бледные губы Оливье вздрогнули и сложились в протяжное «ЕЦ».
Вскрикнув, я вскочил.
– Борись! – завопил Евлампий.
Шум арены пропал, трибуны потемнели. Между ними проскочило зеленое свечение. За сцепившимися, охваченными огнем фигурами, я увидел каменный гриб. Он пульсировал, сияя насыщенным изумрудом.
Я бросился вперед, в безумной попытке дотянуться до них.
– Гад! Я жить хочу! – дико заорал я.
Меня пронзила жгучая боль. Скрючившись, я вцепился в парапет не в силах разогнуться или сделать шаг. Мое тело разрывало на куски.
В ушах звучал мой собственный голос.
– Я посвящаю свою жизнь хранению вкуса. Беру в свидетели своего учителя– бессмертного духа. Ставлю свою жизнь, свой дух и все чем являюсь на службу искусству вкуса! Соединяю свою жизнь, свой дух с бессмертным духом хранителя вкуса! Мы становимся неразделимы! Его жизнь, моя жизнь. Его дух, мой дух! Навсегда!
Последнее, что я почувствовал, как яростный огонь сжигает шею, и потерял сознание.
Открыв глаза, я понял, что все еще жив и нахожусь в своем собственном теле. Сильно болела шея и лоб. Приподнявшись на локте, я огляделся. Я лежал рядом с парапетом у крайнего сидения. На боку, прислонившись головой к стенке балкона. Дотронувшись до лба, я посмотрел на ладонь. Кровь.
– Ты ударился, когда падал. – подсказал Евлампий
– У него не получилось. – выговорил я.
В проходе на лестнице лежало два обгоревших тела. Над ними все еще подымался зловонный дым.