Трилогия о Мирьям(Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети)
Шрифт:
Смена власти!
Кое для кого это, к сожалению, всегда лишь смена власти и судорожное старание вовремя склоняться в нужную сторону. Чтобы, не дай бог, не опоздать и не на ту карту не поставить, чтобы и дальше жевать свой кусок хлеба и иметь, по крайней мере, возможность посыпать его щепоткой соли.
В этой спертой каморе недалеко до того, чтобы стать человеконенавистником.
Если я вовремя не исчезну отсюда — подведут черту.
И жизнь моя будет окончена.
И всяк, кто пышет злобой к красным, может тогда злорадствовать. Да нет, не по поводу моей
Если бы все это слышал какой-нибудь циник, он наверняка посмеялся бы мне в лицо: ну, что с тебя, немощная баба! У самой уже морщины под глазами, твое дело— стоять у плиты да караулить невинность у девок, что выросли из детских платьиц. Коли бог не дал тебе своих детей, сторожи чужих.
Зубоскальством можно все опошлить.
Все можно пустить по ветру.
Не мины ли уже там грохочут? Разве не смеются исподтишка, поглядывая на приближающийся фронт, те, кто в любой обстановке считает за высшее благо лишь бы выжить, покорно, смиренно?
Уморенные жарой мухи жужжат в душной комнате.
Может, шипят уже синим огоньком запальные шнуры? Кристьян сам присутствовал при минировании Балтийской Мануфактуры.
— Всего одно движение, — сказал он, когда вернулся домой, — и разлетятся в пух и прах кирпичные стены и каменные фундаменты; искорежатся в груду металла машины, что были налажены слесарями до микронной точности, и железные балки, десятки лет выдерживавшие вибрирующее дыхание фабрики, начнут извиваться на жару.
Всего лишь одно движение?
В тот момент лицо Кристьяна показалось каким-то неприятно плоским.
Минутное противоестественное оживление сменилось очень быстро подавленностью.
А люди, которые в таких случаях теряют равновесие? И, подобно наркоманам, снова и снова жаждут возвышенного блаженства?
Проклятие, вдруг и Лийна по-своему тоже наркоманка, неожиданно лишившаяся своей порции опиума?
Она прислала записку — явилась какая-то девчушка с косичками и, сделав книксен, подала мне небрежно заклеенный конверт.
«Немедленно приходи ко мне», — было нацарапано под адресом.
Мы не виделись уже целую вечность. С тех пор как она сошлась с Мироновым.
— Безумие! — отчаивалась Лийна и почему-то металась из комнаты в комнату — длиннополый утренний халат на плечах, хотя уже был полдень, — несколько раз теряя равновесие на ковриках, которые при небрежной ходьбе проскальзывали по паркету.
— Как жизнь? — обычным вежливым вопросом я пыталась остановить ее и успокоить.
— Оболтус он, этот Миронов! — повернувшись ко мне спиной, крикнула она в открытое окно; такая вспышка, видимо, приносила облегчение. — Рыпается в гавани, словно стреноженный мерин, пароходов не хватает, а мобилизованные все прибывают. Куда их девать? Люди по нескольку дней ожидают отправления. Разве таким способом можно остановить
Лийна тяжело дышит, замечаю, что груди у нее по- старушечьи обвисли.
— Ты что, затем и позвала меня, чтобы я послушала, как ты ругаешь своего мужа?
— Какой там муж? Не всякий мужик, с которым спят, муж! — Лийна всхлипывает. — Василий все бы сумел, у него хватило бы здравого смысла.
Хрусталь в буфетной стойке, высвеченный солнцем, отсвечивает в Лийниных глазах множеством холодноватых огоньков.
— Я все надеялась подняться повыше к воздуху, чтоб свободно вздохнуть и насладиться спокойной жизнью. Шут с ним, что прошло мое бабье цветенье, по крайней мере, пожую наливных плодов, а уж потом смирюсь с тем, что придет зима и не спеша осыплет снежком. Красота вроде той, что на рождественских открытках.
Закинув голову, гоготнула.
— Ну, а потом?
— А теперь события насильно рвут в клочья нагроможденную перед глазами кисею; и душа вдруг стала такой старой, что хоть пляши отходную! Жалкий олух! Для того ли мы сидели в тюрьмах, терпели голод, выполняли сложные и опасные задания, чтобы какой-то тупица пустил все насмарку!
— Советскую власть нечего равнять с Мироновым! — выкрикнула я. — Чего ты ждешь? Иди добровольцем! Твоя мощная энергия, если ты будешь закатывать истерики, и впрямь пойдет прахом! Вполне бы могла стать санитаркой, тебе ничего не стоит взвалить на спину парочку раненых!
— Я — беременная, — прошептала она, нижняя губа у нее отвисла, и, словно в оправдание свое, на этот раз Лийна набычилась. — Никуда я не пойду. Ой, как бы мне хотелось освободить свое чрево от этого мироновского последыша!
— Не ори! — кричу ей.
Потом, взявшись под руки, мы поплелись к порту. Я была взволнована словами, которые так, между прочим, пробормотала уставшая от всего Лийна.
— Кристьяна все еще не отправили. Можешь увидеться.
Она чуть не забыла сказать об этом.
Кристьян в порту!
Первый же пост преградил нам путь. Лийна сунула руку в сумочку и выхватила с самого дна перемазанную губной помадой бумажку. Булыжник под ногами у меня казался невероятно скользким, удерживая равновесие, я так сильно привалилась к Лийне, что ее потное запястье, щелкнув, прилипло к моей ладони.
Нас пропустили.
Мы оказались в хвосте колонны мобилизованных. Кепки, шляпы, холщовые вещмешки, стоптанные ботинки, кто-то был в черных носках и светлых сандалиях. На войну в сандалиях!
Женщины и дети махали из-за спины постового мобилизованным солдатам. Им кричали наперебой, голоса сливались, никто из людей, шедших к причалу, не мог разобрать слов, которые предназначались ему.
При расставании обычно что-то неотложное и важное остается несказанным.
Так же, как у меня с Кристьяном.
Теперь я оказалась в предпочтительном положении, что увижу его, смогу дотронуться, сумею все досказать.
Только что же я такое недосказала?
Заставляю бесчувственную Лийну ускорить шаг, будто нам нужно обязательно пройти ворота вместе с мобилизованными.