Трилогия о Мирьям(Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети)
Шрифт:
— А знаешь, Анна, — начинает он осторожно, — у кого хочешь спроси, и все тебе скажут…
— Что?
— А то, что я и родитель мой, мы оба помогали революции.
— Что я слышу? Вот удивил, слов не нахожу!
— А ты не издевайся. Ты и помоложе, и ведать того не ведаешь, лучше спроси у Михкеля, брата своего, он подтвердит, что святую истину говорю.
— Да ну?
— Мой отец в пятом году ходил жечь мызу в Кяру. И я с ним прокрался. Все господские зеркала перебил. Это я-то, двенадцатилетний пастушок,
Ватикер задыхается, возбуждение усиливает приступ астмы, и ему приходится отпить несколько больших глотков кофе, чтобы заговорить снова.
— Ты не торопи меня и не смотри с такой злостью, видишь, тяжело мне, — просит он.
И хватает ртом воздух; слышу, как на кухне старуха гневно рубит на чурбаке хворост.
— Потом пришла черная сотня, и отца по этапу угнали в Сибирь. Так и не вернулся.
— И как это яблоко от яблони так далеко падает? — смеюсь я в лицо ошеломленному Ватикеру.
— Когда потом мужики, что поджигали мызу, бросились в бега, люди боялись к ним подходить и помогать. И только я носил ведрами на дорогу воду, чтобы мужики и лошади могли напиться, душу отвести. Никто другой не посмел. Опять я.
Глаза Ватикера умоляют, чтобы я похвалила его.
— А мало я терпел в детстве? — спрашивает он сам себя, и его при этом даже слеза прошибает. — Или, думаешь, легкой кровью достается пастушку хлеб — ой, не сладок он. Или парнишке легко было ходить за плугом? Все какие ни на есть тяжелые работы мне пришлось переделать, вот и надорвал здоровьишко свое.
— Бедный ты, бедный, Ватикер! Вот только как из такого благородного, такого хорошего человека получился шпик?
— Ну зачем ты так? — морщится Ватикер.
— Так как же из тебя получился шпик? — требую я.
— Видишь ли, — увертывается он, — на этой проклятой работе я и состоял-то всего ничего — года два или три. Просто затмение какое-то нашло. Злость моя против угнетателей и выкинулась таким боком — вкривь и вкось, — патетически объявляет он. — Я стоял за свое — эстонское. Чужой власти не хотел. Если бы знать, что все пойдет по-другому, — да разве я бы дал такого маху? — на одном дыхании произносит Ватикер и косится на окошко.
— Ждешь помощи?
— Вернется Каарел — защитит. — Ватикер пытается шутить.
— Ну, — хмуря брови, подгоняю я.
Ватикер послушно продолжает:
— Свою долю сыграла, конечно, и моя непутевая женитьба.
— Не верти, быстрее, — стучу я пальцем по краю стола.
Сказать по правде, комедия эта начинает уже порядком надоедать мне. Как-то не получилось эффектного сведения счетов, к которому я столь долго готовилась. Одно лишь отвращение вызывают жалкие людишки, изворачивающиеся с поросячьим визгом. Пусть унижается и копается в своем прошлом, и то ладно.
— Ну да. У нее были свои дома. Богатая и образованная женщина, ничего
— Вот-вот, — киваю я, — сам видишь, с какой почтительностью слушаю я тебя.
Ватикер опустил глаза и глухо постукивал каблуками, так что подрагивали на коленях вздувшиеся галифе.
Если бы он хоть возражал, показал свой характер! Неужто это старость и несбывшиеся надежды превратили его в моллюска?
И надо мне было тащить ружье! Неудобно как-то. Какие я тут страсти ожидала увидеть? Девчоночьи воображения, которые уже давно поблекли, стали тленом. На какой-то стадии своей жизни человек, сам того не замечая, становится удивительно наивным.
— Теперь дома твоей жены национализированы, — замечаю я безо всякой задней мысли.
Ватикер оживляется, потирает руками расплывающиеся в улыбке пухлые щеки, которые совсем хотят зажать щелки глаз.
— Власть трудового народа сделала то, что и требовалось, — радуется Ватикер. — После смерти жены все ведь досталось ее племяннице. Как же— кровная родня. А я кто — бери котомку и убирайся вон. Работу найти было непросто, но потом все же получил грошовое местечко в министерстве — здоровье никудышное, кому ты нужен, ах… А ныне дома у государства, племянницу эту погнали в меньшую квартиру, — и пусть утрет рот. Вот так-то, они, дела да присказки.
Ватикер хихикает, задыхается и снова разливает кофе.
— Да, в таком случае, — поддеваю я, — новая власть для тебя — все равно что мать родная.
— Само собой, само собой.
— Если говорить по чести, так место твое за решеткой или в Сибири, — прерываю я его злорадство.
Руки Ватикера обмякают рядом с чашкой. Он пытается подавить одышку и шаркает каблуками по полу, словно проверяет, может ли он еще передвигать ноги.
— Знаешь, Анна, — собираясь с духом, продолжает он, — что до тебя, так я всегда старался закрыть глаза на твои делишки. Все-таки — земляки, с детства знаемся, да и нравилась ты мне одно время страсть как…
— Золотце ты мое! Ватикер! Слов не нахожу! Такой видный мужчина — обратил на меня, простую девчонку, свое внимание!
— Истинно говорю. Сейчас оно, конечно, смешно кажется: что я теперь — мешок мяса, в руках и то силы никакой; а пальцы, если уж сказать по чести, за всю жизнь ни к какой настоящей работе так и не приучились.
На зорьке, когда сна нету, мысли к смерти клонят. Особо если погода к перемене и дыху не дает. Ты, ясно, обошла меня. За Кристьяна выскочила. Я женился на Эльвире. Вот крест святой, злобы не таил, и пальцем не пошевельнул бы, и глазом бы не повел на твои потайные дела. Если бы не Юули…