Трилогия о Мирьям(Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети)
Шрифт:
В коридоре сегодня как-то необычно шумно — неужели бабы согреваются разговорами!
— Красным ни за что не справиться! Слабаки!
Это сказано прямо за моей дверью.
Придется отложить карандаш.
— Знай митингуют и обещают!
— Бывало, заходишь на дровяной склад, закажешь. Дрова сухие, поленья так и звенят в руках.
— Да, под плитой гудело — и все вмиг закипало.
— Что там дрова! Захочешь ты сейчас какую тряпку купить, пойдешь в магазин — и не знаешь, то ли достанется тебе, то ли нет!
— Вот только кто из нас раньше покупал
Дружный хохот.
— А если я покупаю на свои деньги, почему я не могу взять столько, сколько мне заблагорассудится?
Хлопают двери, коридорное собрание пополняется все новыми участниками.
Пойти поговорить с ними? Высмеют! Начнут издеваться, скажут, что говоруны вы хорошие, только знай лопочете! Особенно соседка Лиза и эта Хельми с нижнего этажа — такие зубастые, что… Я же никогда ораторскими способностями не отличалась.
Или остаться сидеть возле теплой плиты и пусть они там поносят советскую власть?
Встаю из-за стола, оглядываю голые кухонные стены, словно ищу себе опоры…
Распахиваю дверь. Женщины тут же примолкают.
— Заходите, пожалуйста. В тепле приятнее разговаривать, — зову я.
Бабы стеснительно смотрят друг на друга, никто не двигается с места.
— Идите, идите, — подбадриваю я.
— Пошли, бабы, — махнула рукой грудастая, румяная Хельми. — Пусть госпожа коммунистка научит, как быть, чтобы семья не подохла с голоду!
— Ну что ж, пусть поучит, — поддакивает соседская Лиза.
Женщины толкутся в дверях. Быстро собираю со стола свою работу и уношу все в комнату. Хельми идет за мной, сгребает в охапку старые венские стулья, несет их на кухню, и вот бабы уже рассаживаются вдоль стены. Поправляют передники, сморкаются, разглядывают попеременно то меня, то Хельми.
— Тут такое дело, госпожа коммунистка, — Хельми поворачивается ко мне с лукавой усмешкой, — что красные, того и гляди, приплод людской остановят, дети перестанут рождаться. От одной картошки толку с мужика не будет — хоть с кровати прочь гони!
Бабы хихикают и с интересом оглядывают меня, а кто посмелее прыскает.
— Не беда, сейчас покажу, как избавиться от такого лиха.
— Да ну? — подвигается Хельми и скрещивает на груди руки.
Выволакиваю стол на середину кухни. Достаю из буфета чашку, ложки и нож.
— Сейчас отведаете, минуточку терпения.
Я будто на сцене — все взгляды обращены на меня.
Беру с полки лук, буханку хлеба, бутылку подсолнечного масла.
— Лук вроде бы есть у всех? Хлеб продают без паспорта? И подсолнечное масло тоже? — спрашиваю я, беря по отдельности эти предметы в руки и поворачиваясь на каблуках, чтобы все видели. Совсем как фокусник в цирке.
— Вроде бы, — хором поддакивают женщины и смеются.
— Фирменное блюдо — лук, хлеб да постное масло, — хихикает Хельми.
— Неча еду хулить, — ворчит какая-то старушка.
— Теперь смотрите, — продолжаю я совершенно серьезно. Судорожно сжимаю в правой руке нож, левую опускаю на буханку, чтобы унять дрожь и не выдать свое
Хлеб нарезаю кусочками, лук — мелкими кружочками, все это кладу в чашку, заливаю чуточку водой, припорашиваю солью, поливаю сверху подсолнечным маслом, перемешиваю и сую каждой женщине в руки столовую ложку.
— Ох вы, бедненькие, и что за небывалая нужда одолела вас, — ехидничаю я, — видана ли страсть такая: масло уже не столь желтое, как осенняя луна, и сало не такое толстое, как лед среди зимы, и куры отощали, словно зайцы по весне! Не остается ничего другого, надо что-то придумывать! Прошу, прошу, наваливайтесь, перед вами еда, которая и здоровый дух в человеке сохранит, и силой не обидит. Куда вкусней, чем фейшнеровские пирожные, которые вы в добрые пятсовские времена, понятно, ели каждый день десятками. Подходите, пробуйте, советую всем. В России такая еда в трудные дни крепко душу в теле держала. И мужики в силе были, и дети рождались. Оно конечно, во рту не столь тает, как президентский шоколад, который вы, разумеется, сосали каждый божий день, и естественно, что нет того тонкого аромата, какой есть у подливки к картошке а-ля сковорода, — авось они вам слегка знакомы. Будьте добры!
Бабы заходятся смехом и, выставив ложки, с серьезной деловитостью толкутся вокруг стола, зачерпывают из чашки, пробуют на вкус.
— Пикантно, — поднимая брови и вытягивая губы, замечает Хельми.
Неприязнь улеглась, чашка опустела.
— Ну? — Теперь уже я скрещиваю самоуверенно на груди руки, прохаживаюсь перед усевшимися на стульях бабами и требую ответа: — Все еще боитесь голода? Все еще собираетесь выгонять бедных мужиков из постелей?
— Нет, нет, — весело отвечают женщины.
— Ничего не скажешь, рецепт госпожи коммунистки не так уж плох, но я все ж не очень верю в него, — говорит застрельщица Хельми, чьи скрытные мысли до меня как-то сразу не доходят.
— Почему?
— Так ведь у вас у самих-то детей нет, — словно бы нехотя тянет Хельми.
Женщины что-то бормочут и вскоре от неловкости вовсе замолкают. Не сразу дошла до них бестактность Хельминых слов.
Одна молодка, совсем еще девчонка, зардевшись неслышно открывает дверь и исчезает в коридоре.
Опускаюсь на освободившийся стул.
— Мой ребенок, Хельми, умер в тот самый день, что и твой отец, Каспар.
Соседка Лиза зачерпывает из ведра воду и жадно пьет.
— Ну, молодухи, — говорит она, глубоко вздыхая, — устроили же мы митинг.
Знак, чтобы поднимались и расходились.
— Хельми помнит, пусть расскажет. — Я становлюсь безжалостной. — Может, кому-то будет интересно услышать историю этого дома.
— Ох, тот страшный день и у меня с глаз не сходит, — вступает Лиза. — Да и дворничиха помнит, а уж мадам Курри и подавно. — Она пристально смотрит на старуху Курри и тут же прощающе машет рукой и, поднимаясь со стула, заканчивает: — В кои века, стоит ли…