Тринадцатый рейс
Шрифт:
Леша поднял бровь и спросил довольно иронически:
— Ты видел привидение, которое скрутило штуцер?
— Нет, я в самом деле знаю. В тот же вечер догадался обо всем.
Конечно, это был детский, наивный блеф. За такие штучки меня следовало бы дисквалифицировать с последующим недопущением к оперативной работе сроком на двадцать лет (за двадцать лет подрастет более толковое поколение). Но я делал ставку на атмосферу тревоги. Леша, как и все, был взбудоражен после разговора за ужином. Если бы мое предостережение попало на больное место, я сразу почувствовал бы
Но реакция поммеха выражалась в простом любопытстве. Никакого испуга, настороженности:
— Да ты рассказывай, не тяни!
Тогда я наклонился к нему и шепнул на ухо:
— Машутка влюблена в механика.
— Фу ты, черт! — сказал Леша Крученых. — Кто же не знает? Об этом сигнальщики флажками пишут. Старый анекдот рассказываешь!
Он хлопнул меня по плечу, по–дружески прощая туповатость.
«Ерунда, ерунда и еще раз ерунда! — сказал я себе, спустившись с мостика и стукнув кулаком о твердый обод спасательного круга. — Эти четверо ни при чем. Что ты суетишься и устраиваешь дурацкие экзамены, от которых душе тошно?»
Я прошел в душевую. На стоянках, когда дизель не работал, нам приходилось довольствоваться холодным душем. «Прочищает мозговые извилины», — говаривал Кэп.
Действительно, прочищало. Душ был жестким, как терка, и сразу снял усталость.
Я провел ладонью по изогнутой водопроводной трубе и нащупал плотное кольцо изоляционной ленты. Из–под нее били тоненькие струйки воды. Вездесущий работяга Прошкус в самом деле поработал в душевой.
К черту, сказал я. Верю тебе, Боцман. И тебе, лодырь Ленчик, и тебе, мудрый философ Марк Вале, рий Петровский. Верю всем четверым.
Очевидно, это решение и было вторым, моральным душем; исчезла никотинная горечь, оставшаяся после разговора с Лешей. Все стало просто и ясно. Я постучал в каюту Боцмана и вошел к нему не как «сыщик», нарядившийся в тельняшку и полный профессионального любопытства, а как человек, жаждущий дружеского разговора.
Боцман лежал на верхней койке и пришивал пуговицы к кителю механика.
Увидев меня, он заулыбался.
— Хорошо, что зашел. Одному плохо. Хочешь покушать? Может, холодного компота?
— Ты как нянька, — сказал я — Расскажи что–нибудь о своей деревне.
— Тебе в самом деле интересно про мою деревню? — обрадовавшись, спросил Боцман.
— Правда.
Я закрыл глаза, слушая монотонный голос Стасика У каждого из нас есть «своя деревня», о которой можно рассказывать бесконечно. Своя деревня — где все первое. Первый шаг по скрипучей половице, первое падение, первый шлепок… У меня тоже есть такая деревня — Колодин. Патриархальный и добрый. В нем живет Ленка. Красивая, озорная и… патриархальная в своей слепой преданности и самопожертвовании. Но если б не было слепой привязанности, готовности к отказу от себя, беззаветного служения другому, что стало бы со всеми сирыми, слабыми, споткнувшимися, ждущими милосердия и ласки?
Вот Боцман. Я посмотрел на его худое некрасивое лицо. Он из породы неудачников. Он полон доброты, участия и желания служить другим. Мне кажется, «Онега» смогла бы обойтись без Кэпа, но без Боцмана вряд ли.
— Знаешь, моя жизнь не очень хорошо сложилась, — рассказывал Боцман с заметным литовским акцентом. — Сначала немцы наш дом разорили. Потом бандиты — «зеленые». Меня били. Голова до сих пор болит. И мне сильно хотелось культурную жизнь иметь. Но учиться мало времени было. Работал. А сейчас хорошо. Ребята помогают учиться. Матери деньги высылаю. Хорошо…
Я вышел на палубу. Была теплая августовская ночь. Ветер очистил порт от испарений солярки и принес запах листвы. В такую ночь трудно заснуть, даже если не работаешь в угрозыске.
Три фигуры были едва различимы в полумраке. На берегу стояла Машутка в белом платье, тоненькая как свечка. Валера, наклонившийся к ней с борта, казался каменной глыбой. И над ними, на крыле мостика, парил, как Мефистофель, Леша Крученых, бросая время от времени иронические реплики. Поммех знал, что Валере очень нравится Машутка.
— Вы скоро уходите в рейс? — спросила Машутка.
— Через три дня, — ответил Валера. Он поглаживал леер от волнения.
— Скажи что–нибудь о погоде, — свистящим шепотом посоветовал поммех. — Или афоризм выдай.
Валера показал Леше кулак.
— Я знаю, чего ты пришла, — глухо сказал он. — Твой Вася дурак. Он ревнует, что ты в театре с мичманом была.
— Господи, — тихо ответила Машутка. — Так это ж наши подшефные с эсминца. И не один мичман, а трое.
— Понял? — торжествующе спросил поммех. — Всего лишь трое!
Валера молча вошел в каюту Васи Ложко. Я не мог не оценить его мужества. Жаль, что не этот парень нравился Машутке.
Разговор его с механиком длился недолго. Вася, перемахнув через леер, оказался рядом с девушкой. Они медленно пошли вдоль пирса, в сторону от «Онеги».
За что ж она наказана, скажи?..
Откуда явились эти строчки? Память у меня как фамильная шкатулка, в которой вместе с какими–то нужными, жизненно важными документами хранятся малозначительные, неизвестно когда и как попавшие бумаги… Разрозненные сведения, даты, параграфы давно устаревших инструкций, обрывки стихотворений, имена случайно встреченных людей, музыкальные фразы, вырванные из забытых пьес, — все это таится в подсознании, и вдруг какой–то всплеск, протуберанец нервной энергии выбрасывает из хаоса неожиданную деталь, и она овладевает мыслями.
Наверно, это результат бессистемных занятий по собственному «особому» методу — готовясь к работе в угрозыске, я усиленно тренировал память, заучивая бесчисленное множество стихов и мелодий.
За что ж она наказана, скажи?
Казнить любовью — нет страшнее муки…
Вспомнил! В Иркутске, на литературном концерте, заезжий декламатор читал это стихотворение, и называлось оно «Фауст и Гретхен».
За что ж она наказана, скажи?
Казнить любовью — нет страшнее муки…
Когда в мольбе протянутые руки,