Троглобионт
Шрифт:
– Помню. Умер он у тебя на руках.
– Нет… не знаю я, когда он умер… бросил я его… испугался, что с ним не успею уйти. Всю жизнь потом мучаюсь… сколько лет уже…
– Не ври. Мы нашли его в двух шагах от тебя.
Прапорщик немного помолчал и продолжил:
– Я не мог сегодня Игоря бросить… еще раз… я должен был принести его сюда.
– Ты и принес…
– Не перебивай, а то, не успею сказать, что хотел. Всё, что здесь происходит не случайно, совсем не случайно. Я это сразу почувствовал… а сегодня, когда через протоку шел, загадал – перейду за камни, значит, я не прав. Не перешел. Получается, одного двух шагов не
Казак на минуту закрыл глаза, отдыхая. Егор и Энн тоже сидели молча. Прапорщик заговорил снова:
– Не знаю, как это объяснить, но я почувствовал, что умираю еще в воде, тогда еще… после удара лодки… даже не умираю, а уже мертвый. Мы здесь, как на том свете… и почему-то нужно умирать еще раз… странно. Но я доволен… я ухожу отсюда счастливым. Подарок судьбы…
Вдруг он беспокойно приподнял голову.
– Если вы вернетесь отсюда, Тамару не забудьте… она переживать будет обо мне, помогите ей…
– Мог бы этого не говорить.
– Знаю. Успокойте её, скажите, что у меня всё хорошо, ушел, дескать Млечным Путем…
Прапорщик засмеялся, но смех его тут же перешел в кашель. Изо рта опять показалась кровь. Он выплюнул её, вытер губы рукавом и вздохнул.
– Давай споем напоследок, командир.
Егор даже не нашелся, что ответить, промолчал.
– Нет, правда… у меня сегодня весь день на языке вертится. Если я заболею… ну, давай же, Егор, без тебя я не смогу в голос…
Егор подхватил, как-то коряво, как будто и не пел никогда:
Если я заболею, к врачам обращаться не стану. Обращусь я к друзьям, не сочтите, что это в бреду: «Постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом, В изголовье поставьте упавшую с неба звезду. Порошков или капель, ребята, не надо. Пусть в стакане граненом всегда мне сияют лучи. Жарким ветром пустынь, серебром водопада, Вот чем надо лечить… вот чем надо лечить»!Егор выправился почти сразу, и два голоса теперь звучали уверенно и тревожно звенящей терцией. Мужчины были удивительно серьёзны, будто делали какое-то важное своё мужское дело. Энн, с самого начала, молча наблюдала за ними, ей нечего было сказать им. Она просто сидела рядом. Из её глаз потихоньку сочились слезы, медленно стекали вниз по проложенным на щеках бороздкам и капали на одежду. Энн не вытирала их и даже не чувствовала. Ей казалось, что никогда в жизни она не слышала ничего поэтичней этой песни.
От морей и от гор, тянет свежестью, веет веками. Как увидишь, почувствуешь – вечно ребята живём. Не облатками путь мой измерен, а облаками; Не глухим коридором уйду я, а Млечным Путём.Когда песня стихла, Энн закрыла лицо руками и заплакала уже в голос.
– Не надо плакать. Смерть это не… – что хотел сказать про смерть прапорщик Казак, так и осталось неизвестным. Это были его последние слова.
11. Экспедиция в одну сторону
Тимоша Ватунин или, как он теперь
Когда Тимошу поперли из Московского университета, верней он сам сбежал, опасаясь ареста за революционную деятельность, он некоторое время отсиживался у знакомой проститутки на Трубе. За небольшую плату в его распоряжении была комната в доме, куда полиция по взаимному соглашению сторон не совалась. У этого жилища имелся один крупный недостаток – по ночам было слишком шумно. Звуки граммофона, мужской хохот и взвизгивания дам не давали спать совершенно. Дом затихал только к утру, а ночью Тимофей нарезал большие круги вокруг дома, прогуливаясь по притихшим бульварам, в чем была своя прелесть, конечно.
Было это чуть больше года назад. Суды над революционерами и военными были в самом разгаре. Множество людей сидели в тюрьмах и ждали смертных приговоров. Особенной революционной вины за Тимофеем не было – разговоры одни. Максимум, что ему грозило это высылка из Москвы, но мало ли что ему захотят припаять дополнительно? Никому не охота получить на шею «столыпинский галстук». Береженого бог бережет.
Просыпался он здорово за полдень. Особой необходимости выходить из дому днем не было – чай, еду и вино подавали в комнату по первому требованию, но иногда он ходил на Сухаревку, встречаться с друзьями. На этой самой Сухаревке он и приобрел говорящего ворона за три рубля вместе с клеткой. Зачем, он и сам не знал. Наваждение нашло.
Эта покупка поменяла весь дальнейший ход его жизни.
Звали ворона Тихон, он сам себя так называл. На рынке, глядя прямо в глаза Тимофею, ворон сообщил:
– Тихон хороший… Тихон кушать хочет.
Ворон произнес это грудным голосом с каким-то особым музыкальным тембром. Ни один попугай такими модуляциями не владеет – попугаи разговаривают как несмазанные петли у дверей. Ворон – совсем другое дело, в сравнении с попугаем, его голос, как симфонический оркестр против водосточной трубы. Ворон это знал и смотрел на реакцию людей соответственно.
Не смотря на экстремистские речи в университете, Тимоша Ватунин был очень добрым молодым человеком. Ему сразу стало жалко птицу. В клетке было немного воды, но ничего съестного не наблюдалось. Этот пацан, просивший за ворона пять рублей, кормить его явно не собирался. Тимофей взял у него клетку с вороном и протянул трешку, потому что на Сухаревке нельзя было не торговаться. Однако пацан торговаться не стал, схватил трешку и сразу куда-то исчез.
Добравшись до своей временной квартиры, Тимофей, приспособив клетку на столе, открыл её и покрошил, оставшийся от завтрака бутерброд с колбасой.
– Любишь колбасу, Тихон?
Тихон сначала, молча, повернув голову набок, наблюдал за манипуляциями Тимофея, потом заговорил:
– Того, что я люблю, у тебя сейчас нет. Я люблю омаров в белом соусе, гусиную печенку французскую… ну, и много еще чего…
Если б комната была побольше, Тимофей сел бы прямо на пол, но здесь, сделав шаг назад, он споткнулся и плюхнулся на кровать, сразу зазвеневшую пружинами, и так и остался сидеть с открытым ртом и выпученными глазами.
А ворон, прогуливаясь влево-вправо по жердочке, продолжал вещать: