Тролли и легенды. Сборник

Коллектив авторов

— Логично.

А потом небрежно добавила:

— Ну что, пойдем?

Глаза тролля загорелись паническим блеском:

— Куда? Куда ты собралась меня вести?

— Зачем задавать вопрос, на который уже знаешь ответ?

Тролль не пытался протестовать. Это было бессмысленно. Он уже давно перекрыл отведенный ему срок, и порядком. Ямадутка не передумает. Она вот-вот хладнокровно убьет его без малейшего сожаления.

— Тогда для чего было меня спасать? Почему просто не дать Энгаре убить меня? — спросил он охрипшим от страха голосом.

Она пожала плечами и лаконично ответила:

— Я тебя не спасла.

Он

нахмурился и бросил на нее настороженный взгляд:

— Не понимаю.

Она возвела глаза к небу, а после указала на большое, белое, волосатое, окровавленное тело, лежащее на земле.

Тролль медленно приблизился к нему, затем нервно передернулся:

— Что за...?

Нет. Нет, этого не может... это же не...

Ямадутка скривилась и виновато улыбнулась:

— Прости.

Потом взяла его за руку, пока он продолжал в оцепенении смотреть на тело, и добавила со вздохом:

— Но они, эти букашки, и правда очень быстры...

Только плохих парней

Жан-Люк Маркастель

— И вы позволили ему уйти? — переспрашивал раз двадцатый, наверное, этот тип — как он там назвался? Ах да, Жавер ^[18] , для человека из IGN ^[19] другого имени и не придумаешь. Ему просто предопределено свыше было — все время задавать один и тот же вопрос.

Инспектор Бенжамен Мазель, сидевший на неудобном стуле, который он обычно отводил подозреваемым, поерзал. Он просидел там уже более двух часов и в буквальном смысле отсидел всю задницу.

Этот зануда, явившийся из Клермона — по ту сторону гор, два часа езды, да по скверной дороге, причем особенно надо учесть, что прошлой ночью шел снег, а все эти полупарижане приходили в панику при мысли заблудиться в «сраной глухомани» — был не в лучшем из настроений.

И теперь этот хмырь за то, что отважился бросить вызов паршивому климату и явился провести пару дней с деревенщинами посреди самой что ни на есть зимы, заставляет дорого платить его, Бенжамена. Только взглянув на него — худого как палка, с поджатыми губами, — было ясно, что даже славным трюффадом^[20] его не умаслишь. Желчная личность… Хуже некуда.

— Не он это был, говорю вам… — устало повторил Бенжамен.

Его взгляд, отвлекаясь от плоского лица и лысины приезжего, упал на окно и на мгновение устремился к белой вершине Пюи-Курни и ее одинокому кресту, храбрящемуся перед густыми облаками, отяжелевшими от снега.

А приезжий, сняв толстенные очки, устроившиеся на его носу, и добросовестно протирая их влажной салфеткой в длинных исхудалых пальцах, спросил:

— На каком основании вы так категоричны?

Бенжамен, который от этих разбирательств начинал уставать, на миг задумался о пьянящей возможности сказать приезжему «да пошел ты» и выйти из комнаты, хлопнув за собой дверью. Взвесив полученное от этого удовольствие и навлекаемые на себя неприятности, он решил, что оно того не стоит.

Ему следовало найти объяснение… что-нибудь такое, что удовлетворило

бы ограниченный, приземленный умишко этого надутого придурка.

А пока он его искал, память снова вернула его к событиям, разворачивавшимся сорок восемь часов назад… Эти события навсегда поколебали его устои, всколыхнули его тихий маленький мирок пьянчуг и потасовок между регбистами, где самыми будоражащими из свалившихся на него дел были какие-то исключительно идиотские преступления. Например, то, стыдливо охарактеризованное как «на почве страсти», когда обманутый муж, вернувшись из бистро, где нашел вдохновение на дне бутылки белого, взял ружье и завалил супружницу, а после взял пиво и уселся смотреть матч в ожидании, пока придут его повязать.

И плюс — каждый субботний вечер — мелкие подленькие выходки каких-нибудь тупиц, которые плохо кончались… Хроники рутинной грязи, что повседневно сопровождала человечество с самого его зарождения.

Только на этот раз все было по-другому… На этот раз дело вышло на уровень повыше, если так можно выразиться. Пересекло порог и поднялось на новую ступень, и отнюдь не в хорошем смысле.

Тут инспектору Бенжамену Мазелю, который подустал от нетрезвых признаний привычных субботних пьяниц, изливающих душу, будто на исповеди, пришлось отрабатывать жалование…

* * *

Когда позвонил охотник и сообщил, что обнаружил тело какой-то девчушки, Бенжамен сразу понял, что столкнулся с чем-то серьезным — таким, что еще заставит его заскучать по субботним алкашам и ерундовым кражам.

* * *

Было уже почти семь вечера. Темнело, и ему хотелось одного — это вернуться домой, принять хорошего пива, может быть, заказать пиццу в «Вивале»^[21] («Ларзак» с сыром рокфор, его любимую) и слопать ее вульгарно и неряшливо, как подобает закоренелому холостяку, отправив мозги в спящий режим и пялясь в очередную дебильную мыльную оперу.

Но голос того малого в телефоне — взрослого мужика средних лет — звучавший так, будто тот на грани слез, расшевелил в нем инстинкт, живущий в каждом копе от Парижа до Токио.

Шло к тому, что все будет скверно.

Оказалось — он еще занизил планку.

Он отправился на место происшествия — в лес невдалеке от старой дороги, соединявшей Орильяк с Сен-Симоном. Красивое местечко, куда забредали в основном отдельные любители прогулок да велосипедисты. Вы шли вдоль реки, мимо садовых участков с их премиленькими домиками, затем поднимались по лесистому крутому взгорку и проходили через ферму, чтобы оказаться перед симпатичным маленьким каменным замком. Здесь в любое время года можно встретить целые семьи, от патриархов до детворы, вышедших на воскресную прогулку.

В будние дни здесь попадались бегуны и бегуньи, порой до позднего вечера… Никаких машин, великолепные виды, вполне достаточно подъемов, чтобы взвинтить пульс, а на обратном пути в Орийяк можно было даже сделать несколько кругов по треку на стадионе возле школы гостиничного дела.

А вот Анжелике Бори уже больше не сделать никаких кругов…

Она валялась в палой листве, за большим замшелым стволом, и никому бы не поверилось, что она просто прилегла вздремнуть после доброй пробежки.