Тропиканка. Том второй
Шрифт:
Она отыскала Франсуа на стройке, к большому недовольству Франшику, и он проводил ее в дом.
— Звони, звони, — радушно сказал он Летисии, хотя она прекрасно чувствовала, что за его радушием таится немало недоумения.
Франсуа и впрямь многого не понимал в этой истории. Ясно он видел только одно: долгие годы эта красивая, умная женщина была несчастна и теперь, как мотылек на огонь, полетела на мерцание счастья. Только вот счастья или призрака его? Ведь несчастные люди слепнут и в потемках гоняются за призраками, принимая игру своего
Летисия тем временем набрала номер телефона, руки у нее дрожали, она с нетерпением ждала, чей же голос услышит первым?
Трубку подняла Нейде, и голос у нее стал взволнованным и счастливым, когда она поняла, кто звонит.
— Ну наконец-то! Мы переволновались. А тебе беспокоиться нечего, справляемся, все в порядке. Сейчас позову Аманду.
Летисия слышала, как Нейде кричала: «Иди поговори с мамой по телефону! Мама звонит, доченька!» Некоторое время к телефону никто не подходил, Летисия только слышала где-то вдалеке голос Аманды, что-то отвечающей Нейде.
— Совсем забыла, — вновь зазвучал в трубке голос Нейде, — Аманды-то нет дома. Ты мне расскажи, как у тебя дела, а я ей все передам.
— Спасибо, Нейде, у меня все хорошо. Я еще вам позвоню. Пока!
Летисия сжалась, сгорбилась: ее дочь отказалась говорить с ней по телефону! До детей уже доползли слухи, и они не хотят больше знать свою мать!..
Франсуа, видя напряженное, несчастное лицо Летисии, зная нрав Аманды, счел своим долгом начать непростой разговор. Он не считал себя в этой семье чужим человеком, он был другом Гаспара, а с некоторых пор стал чувствовать ответственность и за его дочь, которая была ему глубоко небезразлична.
— Выпей соку, Летисия, — Франсуа протянул ей стакан с апельсиновым соком, — успокойся, насколько можешь, и попытайся меня выслушать. Поверь, что я тебе друг. Что всегда стремился тебе помочь и всегда говорил, что нельзя идти по жизни без чувства ответственности…
— Я не ребенок, Франсуа, — с усмешкой, которую вызвал его отеческий тон, сказала Летисия, — и поверь мне тоже: я сделала то, что считала нужным.
— Да, я понял, что твое решение вызревало давно. Его можно было прочесть у тебя в глазах, когда ты смотрела на Рамиру. Я обманывал себя, когда считал, что смогу тебя увлечь, но нисколько не раскаиваюсь. И по-прежнему хочу тебе только добра. Но знаешь, о чем я думаю? Время не проходит бесследно. Рамиру уже не тот юноша, которого ты когда-то полюбила. Может ли сегодняшний Рамиру сделать счастливой сегодняшнюю Летисию? Ведь за одну любовь ты платишь другой. Платишь любовью своих детей. Ты не думала, что можешь их потерять?
Как ни болезнен был для Летисии начатый разговор, она пошла на него. Ей необходимо было что-то прояснить для себя, а Франсуа был единственным человеком, в котором она не сомневалась, с которым говорила на одном языке.
— Я сама все время об этом думаю, Франсуа, — откровенно призналась она, — и пока поняла одно: я должна прожить свою жизнь с Рамиру. Ты сам сказал однажды, что, для того чтобы быть в чем-то уверенным, жить надо по-настоящему, без всяких «если бы»… И вот я живу. И если
— Ну что ж, помогай тебе Бог! — только и мог сказать Франсуа.
Он, может, и попытался бы развеять ее иллюзии, но Летисия собралась поставить эксперимент над собой и своей жизнью, и ему оставалось только ждать результатов. Честно говоря, он даже не знал, какой результат был бы для него предпочтительнее: счастливый или несчастливый…
— Я постараюсь стать счастливой, — сказала вдруг с лукавой улыбкой Летисия. — И спасибо тебе за сок и за телефон, Франсуа.
Рамиру шел в деревню, но не к себе домой. Странное это было чувство: ноги сами несли его к дому, а разум удерживал. Первым он увидел Кассиану, который строил в тени навеса свой баркас. С сыном Рамиру было и труднее, и легче. Легче, потому что у них общее дело и всегда было о чем поговорить. Труднее, потому что сын уже был мужчиной, и решения его и оценки были жестки и непримиримы. Однако Рамиру знал, что может помочь сыну, подать дельный совет, и рассчитывал на уважение Кассиану. Работа над баркасом продвигалась — недалек тот день, когда он будет готов, и Рамиру радовался за сына и гордился им.
— Если хочешь, оставайся на этот раз на берегу, кончай свою лодку, — предложил он, — в море я управлюсь за нас обоих.
— Спасибо, отец, но главный у нас теперь Самюэль, и мы все его слушаемся. Он сказал, что мы выходим в море, и я выйду. В море я чувствую себя человеком, а Далила, сколько бы ни забивала себе голову новомодными штучками, она из наших и умеет ждать.
С уходом из дома отца Кассиану почувствовал себя совсем взрослым, он стал опорой семьи и отвечал за благополучие трех женщин: матери, сестры и невесты. Он чувствовал себя сильным, уверенным, хотя по-прежнему нуждался в отце как в советчике и собеседнике. К тому же мать так уважительно говорила все время об отце, что Кассиану не чувствовал ни малейшей неловкости из-за своих добрых с них отношений.
— Кассиану, я пойду посижу с Самюэлем в кабачке, а ты позови к нам туда Асусену. Очень я по ней стосковался, хочу повидать, поговорить.
Кассиану кивнул и отправился домой за Асусеной.
И вот Рамиру сидит напротив Самюэля, ждет дочку, а Самюэль смотрит на горькую морщину, что перерезала лоб Рамиру.
— Не ладится что-то? — спрашивает старый друг. — Может, нам лучше задержаться на несколько дней на берегу, чтобы ты как следует подготовил Летисию? Ты скажи, мы можем и задержаться.
— Нет, Самюэль, спасибо. Летисия теперь моя жена, и ей придется привыкать к нашей жизни. Она уже готова и не станет звать на помощь из-за пустяков, так что не тревожься, Самюэль. Беспокоят меня больше дети, непросто мне стало говорить с ними…
И будто подтверждая его слова, Кассиану вернулся один, без Асусены. Однако сложность, похоже, была не в Асусене, а в Серене.
— Мама считает, что негоже встречаться отцу с дочерью в кабаке, — сообщил Кассиану. — Если хочешь повидаться, сказала она, приходи к нам в дом.