Тропинка в небо(Повесть)
Шрифт:
Увидев Манюшку, Козин скривился.
— Слушай, Марий, неужели спецуха за два года вытравила в тебе всякое представление о такте, чуткости? Ты же не мужик! Я сейчас не хочу никого видеть. Зачем ты пришла? Помочь? Не можешь. Утешить? Не нуждаюсь. Не люблю утешителей. Луку вместе клеймили — помнишь, когда проходили «На дне»?
— Луку клеймили правильно. — Она прошла в комнату и села на пустую кровать напротив Игоря. — Но утешение человеку иной раз требуется.
— Какое к черту утешение? Мне хребет сломали,
— Это неправда. Тебя долбанули по кумполу, и в голове сильно зазвенело — вот и все. Звон пройдет — и ты снова прежний человек.
— Чужую беду руками разведу. Интересно, как бы ты чувствовала себя на моем месте?
— Так же, как и ты. И ты должен был бы прийти ко мне и сказать: «Послушай, жизнь продолжается. Надо жить. Потому что жизнь важнее и выше всего. Даже авиации».
— Слушай, зеленоглазый брат мой, а что же ты все время распиналась в любви к авиации, что без нее тебе жизни нет и прочее… Заливала? Пыль пускала в глаза?
— Нет. Отними у меня авиацию, я тоже буду мучиться, как ты. Но рук не опущу и друзей взашей не погоню. Буду жить. И работать. Ведь работа наша не только нам нужна, но и… не нам. Другим. Вспомни-ка: в войну голодные и холодные, о чем мы мечтали? Разве об авиации? Жить и работать. Это, я думаю, главная мечта человека. И ее никто не может отнять. Кроме смерти. Но об этом же речи нет… Знаешь что? Пошли к нам. Подключим Марийку и втроем покумекаем, как быть дальше.
— Только этого не хватало! Марийке нужен летчик, а не…
— Да? Это она тебе говорила?
— Это и так ясно. Мы их завлекали своими крапами и клешами, они и любили нас за крапы и клеша.
— В таком случае грош цена и вам и вашим подружкам… А все-таки попытаем — может, Марийка немного лучше, чем ты о ней думаешь.
— Слушай, Марий, — после непродолжительного молчания сказал Игорь со злостью. — Ты, наверно, забыла, что я боксер. Иди потихоньку с миром. У тебя-то все хорошо будет.
Манюшка встала.
— Отдыхай. А вечерком в киношку сбегаем. Заходи за нами. Зайдешь? Зайдешь, понял? Я послезавтра уезжаю — навсегда. И если ты…
— Ну, ну, старина, — проворчал Игорь. — Не такой уж горький я пропойца…
Когда Манюшка рассказала Марийке обо всем, та пригорюнилась:
— Значит, теперь ему нельзя ходить в форме? Яка жалость! Форма у вас красивая. Я, бывало, иду рядом с ним и чувствую себя прямо-таки генеральшей. Но зато теперь-то он наверняка мой будет. — Она бросилась Манюшке на шею и, смущенно улыбаясь, жарко прошептала ей в ухо:
— Ой, если б ты знала, як я за него замуж хочу!
«Что поделаешь, Игорек, — горько подумала Манюшка. — Видно, так на роду тебе написано — быть первым сбитым летчиком из четвертого взвода».
— Не торопись, — сухо сказала она Марийке. — Вам обоим еще учиться надо.
Перед распределением Манюшке
— Слушай, Володька, чего ты пристал, как банный лист? Целуйся ты сам со своей академией! Мне она даром не нужна.
— Я не могут видеть спокойно, как ты делаешь грубейшую и нелепейшую ошибку в своей жизни. Ведь от твоего нынешнего выбора зависит судьба.
— Только истребительная авиация! — топнула ногой Манюшка.
У Гермиса затосковали глаза, печальными трещинками взялся лоб.
Захаров действовал более тонко.
— Давай, Марий, поговорим, как медалист с медалистом. Посоветуемся, куды бедному хрестьянину податься.
— Мы же давно решили: только в «стрэбки», — напомнила Манюшка.
— Но мы ж не знали, что пролезем в медалисты. А коль пролезли, наши обстоятельства меняются. — И он под видом «совета» очень хитро и ловко начал уговаривать Манюшку податься в академию. Получив твердый отпор, горестно покачал головой:
— Чует мое сердце — локти грызть будем.
На комиссию вызывали по алфавиту. Каждый выходящий, не ожидая вопросов, докладывал однокашникам:
— Бомбардировочное.
— Ейск, истребительное.
Гермис, выйдя, не сказал ничего, и его не стали спрашивать.
Манюшке, когда она вошла в комнату, где заседала комиссия, задали вопрос:
— Конечно, в академию?
— Никак нет, хочу в истребительное.
Председатель начал было говорить, что ей как девушке… Манюшка вспыхнула и перебила:
— Это здесь ни при чем.
Вмешался майор Кудрин:
— Переубедить ее невозможно, товарищ полковник. Лучше и не пытайтесь. Она из тех самых, о которых еще Некрасов писал: втемяшится в башку какая блажь — колом ее оттудова не вышибешь…
— Эх, товарищ майор, — укоризненно сказала Манюшка, — воспитывали меня, воспитывали любить авиацию, а теперь говорите — блажь.
Кудрин покраснел, а полковник рассмеялся:
— Скучно вам без нее будет… Ну, ладно, в Унзен, в истребительное, поедете?
— Так точно!
Захаров, выйдя, сообщил как-то вызывающе, в упор глядя на Манюшку:
— Унзен, истребительное.
А Матвиенко произнес те же слова так, словно подчеркнул: конечно же, о чем и спрашивать.
Манюшке надо было съездить еще на Стахановский поселок, и она начала прощаться с ребятами. Матвиенко следовал за нею по пятам. Захаров куда-то исчез. Они подождали его, подождали и пошли — время поджимало. Уже когда вышли во двор, услышали:
— Марий! Васька!
Толик стоял на третьем этаже у раскрытого окна.