Тропинка в небо(Повесть)
Шрифт:
— М-угу… Значит, так, — сказал он подошедшей официантке. — Суп с фрикадельками, рыбу жареную и компот. Все два раза.
— Зачем ты? — вяло сказала Манюшка, когда официантка отошла. — Я же…
— Не люблю, когда во время еды мне в рот глядят. Не бойся: не съешь — я помогу.
Как не сдерживала себя Манюшка, а с ужином она управилась раньше Николая. Впору было набиваться к нему в помощники.
— Ты сегодня пришел в самое-самое вовремя, — сказала она благодарно, думая, что он не понимает скрытого смысла ее слов.
— Ну вот, хоть раз, — вздохнул он. — Завтра с утра приглашаю в Межвузовский ДК на областную выставку научно-технического
После сеанса они шли пешком по улицам Днепровска и говорили о фильме. Когда вышли к парку, Николай спросил:
— Слушай, не прошвырнуться ли нам по аллеям, как порядочным? Время еще совсем детское.
Они погуляли по парку, потом сели на массивную, с решетчатой чугунной спинкой скамью. Рядом на столбе горел фонарь, и недавно зазеленевшие ветви молодого клена, что стоял тут же, отбрасывали на их лица ажурную колеблющуюся тень.
— Слушай, — после долгого молчания нерешительно заговорил Николай. — Может, не нужно тебе было… может… ну что тебе в авиации? Не для девушек это и вообще… — Он почувствовал, что Манюшка вся напряглась и, взяв ее руку в свою, другою начал легонько, едва касаясь, поглаживать. — Я ведь к чему? Ты после школы уедешь в училище, потом в часть. Ну, а я как же? При тебе? Проситься в армию, по месту твоей службы? А я не хочу быть военным.
Боясь, что она вспыхнет и, чего доброго, убежит, Николай охватил ее руками и только потом понял, что обнял. Манюшка не шелохнулась. Потрясенная, она некоторое время не могла выговорить ни слова. Наконец осторожно освободилась, сказала раздумчиво, словно вслушиваясь в свои слова:
— Что мне в авиации? Не знаю, Коль… — Доверчиво придвинулась к нему. — Был недавно у нас летчик, на Балтике воевал… Много рассказывал, но мне больше всего запомнился один случай. Они прикрывали «дорогу жизни». В мае сорок второго развернулись самые тяжелые бои. Ладожская флотилия загрузилась на восточном берегу и готовилась идти к западному. Оружие, продовольствие. Сам понимаешь, чем для ленинградцев были эти грузы — жизнь! И вот немецкая первая воздушная армия — шестьсот самолетов! — получила приказ во что бы то ни стало потопить эти корабли.
Манюшка устремила взгляд на вершину дерева, прищурилась, покусывая губы, словно вспоминая и одновременно грезя наяву. Николай смотрел на нее с удивлением: да что это с ней? Если бы не знал ее хорошо, подумал бы, что очень тонко, талантливо играет. Когда она снова заговорила, в голосе появилась хрипотца:
— Двадцать девятого мая в сумерках появилось полтораста пикирующих бомберов. Да еще, заметь, их прикрывали истребители. А у нас в то время оказалось всего пять самолетов. И наши летчики взлетели и пошли навстречу этой армаде. Представляешь?.. Фашисты шли четырьмя группами — три рядом, параллельно, а четвертая сзади. Наши распределились и ринулись на ведущих. И всех сбили, представляешь? — Голос ее зазвенел, ликуя. Глаза сверкали. У Вербака защемило сердце, как будто с каждым словом Манюшка отдалялась от него. — Не сворачивая, мы прошли через их строй. Фашисты отворачивали кто куда, натыкались друг на друга. Мешанина, хаос. А мы всей пятеркой вышли на четвертую группу. Сбили ведущего, остальных перемешали, рассеяли. Тут открыли огонь зенитчики. А мы развернулись и начали атаковать снизу. Они метались, как вспугнутые мухи. Один за другим поворачивали назад. Мы гнали их до Шлиссельбурга… — Манюшка смущенно засмеялась. —
— Я тебя понимаю, — мягко сказал Николай. — Но послушай — в каждой профессии есть свои герои. У нас в медицине, например…
— Ах, брось ты, пожалуйста! Летчики особые люди.
— Вот как? Значит, это тебя прельстило?
— Да нет… Ну, как ты не поймешь… Просто я… не могу уже не «примазываться» к авиации — к ее делам, к ее героям, даже, если хочешь, к ее беспорядкам… Я сердцем приросла ко всему этому. И уже не отодрать… Да что там… У нас ребята… бывает, что отчисляют по здоровью… так они рыдают втихаря, и были случаи — до самоубийства доходило. — Манюшка рывком встала. — Пошли, поздно уже.
Всю дорогу шли молча. И только когда начали прощаться у ее дома, Манюшка сказала:
— Ну, а насчет… ну, вот… как быть и прочее… так это ты уж сам выкручивайся. Ты мужик — тебе и голову ломать.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Четвертый взвод на заработках
На самоподготовке подписывались на заем. Полагалось по десятке с носа. Дошла очередь до Игоря Козина.
— Где думаете взять деньги, голубчик? — поинтересовался Лесин. — В прошлом году мы сделали вид, что вас у нас просто нет. Но это мы. А там… — Он показал пальцем в пол, имея в виду второй этаж, где располагалось руководство, — там замечают все. Почему в четвертом взводе неполный охват? Кто это учится на полном государственном обеспечении, а государству дать взаймы какой-то червонец не хочет?
Игорь сидел краснее кумача.
— Что ж я могу сделать, товарищ преподаватель? Мои доходы равны нулю. Ниоткуда ни копейки. Неоткуда.
— Ну, а сами заработать не пробовали? Подите на вокзал, потаскайте пассажирам чемоданы.
— В форме ВВС?
— Зачем в форме? Переоденьтесь в гражданское.
— У меня нет гражданских шмуток.
— Да, вы их продали и на эти деньги приобрели фуражку. Вот видите, как для себя — вы нашли выход, а вот для государства… Гражданское платье можете занять у товарищей, вот хоть у Гермиса.
А Гермис тоже сидел красный, не поднимая глаз. Он, как и все остальные во взводе, понимал, что Лесин обращается и к нему, но пока не впрямую — из тактических и воспитательных соображений: мотай на ус, голубчик, и угрызайся.
Да и все остальные чувствовали себя преотвратительно. То, что они, взрослые здоровые парни, подписавшись на заем, расплачивались родительскими десятками, у многих далеко не лишними, — это сомнительный патриотизм.
— Подумайте над этим. Даю вам неделю сроку, — сказал Лесин. Он поизучал еще с минуту Козина, поелозил своим неустойчивым боковым взглядом по хмурому лицу Гермиса и вышел.
Манюшка толкнула Игоря в бок.
— Слышь, а что? В самом деле, двинем на вокзал и будем таскать чемоданы. Переломимся, что ли? Вон Вовку еще возьмем, — кивнула она Гермису. — Поедешь с нами? Или слабо?
— Да пойми ты… — Лицо у Игоря перекосилось, как будто он хватил залпом стакан уксуса. — Мы тут поем: «Не всем дано летать», людьми себя чувствуем, и вдруг тебе: «Эй ты, ну-ка!» Лакей! Унизительно.
— А чего тут унизительного? — пожала плечами Манюшка. — Работа, как всякая другая. Я вам делаю работу, вы мне платите зарплату, вот и все. А насчет «эй ты!»… у тебя что, язык отсох? Можно ведь и ответить культурненько: «Закройтесь, пожалуйста!..»