Тростник под ветром
Шрифт:
И я понял, что чувство вины, которое постоянно преследовало меня, происходит оттого, что я хочу отнять у своего боевого друга жену только в погоне за личным, эгоистическим счастьем. Я подумал, что иная, неизмеримо более скромная цель — смягчить горе, которое принесла Вам смерть мужа, разделить его вместе с Вами— может стать основой нашего будущего союза.
Но об этом я тоже не обмолвился ни словом. Мне не хотелось бы, чтобы эта мысль стала просто удобным предлогом для оправдания собственных неблаговидных поступков. Я чувствовал потребность еще раз хорошенько разобраться в самом себе. И потом я задавал себе вопрос: достоин ли я, выходец из провинции, заурядный маленький журналист, стать Вашим мужем? И еще одно сомнение меня удерживало: в эти тревожные времена, когда час трагического
Я уже как-то раз говорил Вам, что в преступлении, которое совершил Хиросэ, виновен не он один, а вся японская армия в целом, эта варварская организация, где ни человеческая личность, ни элементарные права человека не имеют никакого значения. Я сам некоторое время служил в армии и имел подчиненных. И вот, исходя из собственного опыта, я не могу считать вину Хиросэ только его личной виной. Следовательно, я тоже отчасти в ответе за то, что произошло с Аеидзава. И если только допустима такая смелость, то мне хотелось бы взять на себя часть той вины, которую совершил по отношению к Вам Хиросэ, или, вернее сказать, вся японская армия. Говоря проще, я хотел бы попытаться вернуть Вам то счастье, которое Вы потеряли. По всей вероятности, не за горами тяжкие, испытания, когда даже мужчине — существу более сильному, чем женщина,— нелегко будет выжить. Если бы я сумел продержаться в эти тяжелые времена и уберечь от бури свою жену, если бы я смог защитить ее и помочь вместе пережить это страшное время, то ради одного этого стоит жить — это достаточно благородная цель для мужчины, для человека. Чем ужаснее события окружающей жизни, тем теснее должна быть связь между людьми. Чтобы устоять перед бурей, необходима любовь, крепкая и глубокая. Одна лишь любовь дает нам силы снести и пережить все невзгоды. В Вас я хочу видеть ту силу, которая вселит в меня мужество, хочу видеть смысл своей жизни. И я был бы счастлив, если бы в моих объятиях Вы вновь обрели мир и покой...»
Читать дальше у Иоко не было сил. Для той Иоко, которой она стала сегодня, мучительнее всего было узнать, что она любима Уруки. Она уронила голову на подушку и зарыдала. Ненависть она могла бы снести, но любовь... любовь причиняла страдание. Как бы она была счастлива, если бы получила это письмо хоть на день, хоть на несколько часов раньше! Она пыталась найти какой-то выход в близости с Хиросэ,— теперь она поняла, какая это была огромная, какая роковая ошибка. Письмо Уруки со всей беспощадностью говорило об этом. Более жестокого, ранящего душу признания в любви, кажется, никогда еще не существовало на свете! Иоко казалось, что ее стегают железным прутом. При мысли, что она отдалась постороннему, как проститутка, она испытывала непреодолимое отвращение к самой себе. Месть Хиросэ, о которой она так долго мечтала, обернулась, вопреки ожиданиям, ее же собственным поражением.
Вплоть до сегодняшнего дня она не чувствовала никакой особой симпатии к Уруки. И все же его письмо не явилось для нее неожиданностью. Значит, в глубине души она все-таки смутно чего-то ждала.
Брак с Уруки, если бы она решилась выйти за него замуж, никому не показался бы странным. А в связи с Хиросэ было что-то непростительное, противное разуму. Да, она совершила непоправимую, чудовищную ошибку...
«Хочу умереть...»—подумала Иоко. Плотнее запахнув кимоно, она долго сидела на постели, неподвижно уставившись глазами в пространство. Для женщины с характером Иоко самоубийство было самым естественным выходом при данных обстоятельствах. Ей вспомнились банки с ядами в отцовской аптеке. Собственное тело внушало гадливость. Мучительно тяжело было видеть свои руки, колени. Она взяла зеркало, взглянула на себя и отбросила его прочь в таком отчаянии, что едва не заскрипела зубами. Это оскверненное тело, эта грязная кожа!.. При мысли, что Хиросэ дотрагивался до нее, она готова была ножом соскоблить с себя кожу. И душа ее страдала, стремясь вырваться
Едва рассвело, она пошла в ванную и вымылась с ног до головы холодной водой. Как безумная, в слепом раздражении она терла тело мочалкой, пытаясь смыть с себя ту скверну, в которую погрузилась вчера. Потом она сказала матери, что не пойдет сегодня на службу, и, завернув мокрые волосы полотенцем, тихо легла в постель. Вскоре вошел отец и, как всегда, ласково спросил, что с ней. Она промолчала — отвечать не было сил.
V
5 июня 1944 года немецкая армия оставила Рим, итальянский фронт рухнул. На следующий день войска Англии и Америки начали высадку на французском побережье Ламанша. Германий слабела. Япония тоже. Японская армия уже оставила все до одного острова в центральной части Тихого океана, бросив гарнизоны на произвол судьбы погибать под огнем американских бомбардировщиков.
«Поднимемся все как один!», «Ляжем костьми на трудовом фронте!» Правительство выдумывало все новые и новые лозунги, пытаясь подхлестнуть народ. Но народ, вконец измученный войной, все меньше доверял и властям и военным руководителям. Апатия, возмущение и тайное противодействие давали себя знать с каждым днем все сильнее, точно параличом сковывая разнообразные функции государства.
Государство казалось живым существом, гигантским живым организмом с неуловимыми очертаниями. В мирное время могло создаться впечатление, будто государство служит народу. Но по мере того как неотвратимо приближалась трагическая развязка, государство отдалилось от народа, стало самостоятельным, независимым от народа живым организмом и вскоре превратилось в какое-то зловредное, деспотическое создание, которое насильно тащило за собой народ. Государство требовало от своих подданных кровавых жертв, пытаясь такой ценой продлить собственное существование.
Сэцуо Киёхара сидел в камере при полицейском управлении района Сэтагая. Прошло уже больше двух недель после его ареста, но его еще ни разу не вызывали к следователю. Целыми днями Киёхара читал английские книги, которые ему приносили с передачами. Иногда его водили в помещение, где работали районные следователи. Там он получал чашку чая.
— Ну что, скучно? — равнодушно спросил его как-то один из полицейских.
— Очень. Когда начнется следствие по моему делу? — Кто его знает... Нам об этом ничего не известно.
— Вам — это, иными словами, здешнему полицейскому управлению?
— Не знаю, ничего не знаю...
— Скажите, за что меня вообще сюда посадили?
— Не знаю.
— Не может этого быть! В чем меня обвиняют?
— Сказано, здесь нам ничего не известно.
Погода стояла удушливо-жаркая, как всегда перед дождливым сезоном. Киёхара, в тонком кимоно, наброшенном на голое тело, подпоясанном тоненьким как шпагат, пояском, с удовольствием грелся на солнце после долгого прозябания в темной камере. Давно не бритый подбородок зарос щетиной, седина на висках стала заметнее. Услышав ответ полицейского, он улыбнулся безнадежной улыбкой. Отчаяние и покорность судьбе как ни странно, находили выражение в форме мягкой улыбки.
Адвокат, нанятый Юхэем для защиты Сэцуо Киёхара, навестил арестованного. Побывал он и в главном полицейском управлении. Затем он явился с отчетом к Юхэю, в больницу Кодама. Адвокат был человек лет пятидесяти, с мягкими, приятными манерами.
— Пытался стучаться во все двери, но все напрасно...— сказал он, в замешательстве покачивая головой.— Существо дела так и не удалось выяснить. Завтра попробую еще раз наведаться в главное управление, постараюсь добиться толку... Ничего не поделаешь, господин директор, времена скверные, времена...
— Что сказали в полиции?
— Да знаете ли, похоже, что полиция действительно не в курсе данного дела. Я беседовал с начальником районного управления и со следователем отдела тайной полиции, но оба утверждают, что это приказ сверху. Дескать, приказали им арестовать Киёхара — вот они и арестовали... Я спросил, как понимать этот «приказ сверху»,— это, что же, распоряжение главного управления? Ответ последовал довольно невразумительный; мол, возможно, что и оттуда...
— Ну а в главном управлении?