Тростник под ветром
Шрифт:
Некоторое время она молча боролась с неудержимо нараставшим волнением. Хиросэ с невозмутимым видом курил сигарету. Маленький красный огонек вспыхивал в темноте при каждой затяжке и снова угасал. И вдруг, не в силах больше владеть собой, Иоко уронила голову па колени Хиросэ. Отныне кончилась ее былая связь с мужем. Спасти от одиночества мог только этот человек, которому она только что отдалась. Но ей необходимо убедиться, что Хиросэ действительно любит ее, любит по-настоящему, глубоко и искренне, иначе она сойдет с ума от отчаяния. Побежденная, она жадно искала его любви.
Обхватив рукой плечи женщины, спрятавшей лицо у него в коленях, Хиросэ продолжал курить. Плечи были влажны
Но все-таки кто она такая, эта женщина? По правде сказать, ведь он почти ничего о ней не знает. Очевидно, она была женой этого солдата, этого — как бишь его — Нисидзава... Удивительное предопределение, судьбы! При этой мысли он насмешливо улыбнулся. Он отчетливо вспомнил глубокую ночь у подножья Фудзи, темный холм, по гребню которого ползли волны густого тумана, и солдата, которого он повалил на землю пинком ноги, как собаку. И вот жена этого солдата, вволю покапризничав и поломавшись, только что отдалась ему! При мысли об этом удивительном совпадении у него на сердце стало еще веселее. Да, ему повезло — она действительно хороша! И он вспомнил тело этой женщины, которое только что впервые узнал. Он пол ностью подчинил ее своей воле — это сознание рождало ощущение спокойного удовлетворения. Теперь она сама ни за что его не покинет.
По дороге домой Иоко не произнесла почти ни слова. Прохожие на улице, пассажиры в электричке, чудилось ей, все знали о том, что с ней сегодня случилось, и смотрели на нее сурово и укоризненно. Она не в состоянии была поднять головы, .как человек, совершивший тяжелое преступление. И ее неотступно мучило ощущение какой-то неудовлетворенности. С Хиросэ она рассталась на станции Синагава. Прощаясь, он передал ей корзинку с рыбой и сказал, нагнувшись к самому уху:
— Постарайся выкроить время и на днях приходи ко мне домой, хорошо?
Иоко молча отвернулась. Вид Хиросэ вызывал в ней непонятное раздражение. Тем не менее она знала, что непременно пойдет.
Расставшись с Хиросэ, она пересела на другую линию электрички... и вдруг почувствовала себя смертельно усталой. Так вот зачем она потратила сегодня целый день! Ее мучила какая-то неудовлетворенность, ощущение пустоты и тоски, подступавшее к горлу. Сейчас ей необходим был Хиросэ, он должен был принадлежать ей весь целиком. И совершенно независимо от этого чувства где-то в глубине души рождалось сознание чудовищной, непоправимой ошибки, которую она совершила. Но упрекать себя не хотелось.
В окне палаты, где лежал Юхэй Асидзава, еще светился тусклый огонек. Очевидно, госпожа Сигэко бодрствует у постели больного мужа. Стараясь ступать неслышно, Иоко прошла мимо окна.
Мать еще не ложилась. Разложив на столе десяток фотографий погибшего сына, на которых он был изображен начиная с детского возраста, она о чем-то глубоко задумалась. Часы пробили одиннадцать.
Когда Иоко вошла к себе, ей показалось, словно знакомая, обжитая комната дышит затаенной враждебностью. Вся комната, или, вернее, она сама, та Иоко, которая жила здесь до вчерашнего дня, враждебно противостояла женщине, которой она стала сегодня.
Что-то словно толкнуло ее в грудь. Странно, почему Уруки вздумал писать ей? Она нахмурила тонкие брови, содержимое туго набитого конверта почему-то пугало ее. На мгновенье ей представилось, будто Уруки известно о ее падении. И она снова вспомнила то, что произошло сегодня между ней и Хиросэ.
Иоко переоделась в домашнее кимоно и, сев на постель, резким движением, словно она спешила поскорее покончить с докучной обязанностью, вскрыла конверт. Сама не зная почему, она рассердилась на Уруки. Сейчас ей не хотелось выслушивать наставления. Но пальцы у нее дрожали. Необъяснимая женская интуиция помогла ей догадаться о содержании письма.
«Я долго колебался, прежде чем написать Вам. В больнице, когда Вы ухаживали за мной, я все время думал только об этом. Но тогда я еще не решился откровенно поговорить с Вами. Я только смотрел на Вас, на каждый Ваш жест, на каждое движение Ваших прекрасных губ и старался понять Вас глубже и лучше, чем те, кто Вас окружает.
Сейчас я наконец решился просить Вас стать моей женой. Если мне потребовался столь долгий срок для того, чтобы решиться на это, то объясняется это тем, что я никак не мог по-настоящему разобраться в собственных чувствах. На фронте я думал о Вас только как о жене моего товарища Асидзава. Когда я впервые увидел Вас, да и после, когда по совету профессора Кодама я лечился у него в больнице, я продолжал относиться к Вам только как к жене товарища, как к вдове Асидзава. Нас разделяла нерушимая преграда. Даже когда я заметил, что люблю Вас и эта любовь с каждым днем становится все сильнее, даже тогда Ваш образ как бы раздваивался и моем сознании — я всегда мысленно видел перед собой Асидзава. И меня постоянно терзало сомнение — не является ли мое чувство к Вам преступлением по отношению к моему умершему другу?
Прежде всего мне необходимо было разобраться, откуда это сознание вины, в -чем она? Безусловно, это было сознание вины по отношению к Асидзава. Мне казалось, словно я хочу отнять у него жену. Я не мог отделаться от мысли, что, хотя его уже нет на свете, душой Вы все еще принадлежите ему. И я боялся, что своей любовью я невольно толкаю Вас на неверность. Я отнюдь не придерживаюсь тех старинных воззрений, которые выражены в формуле: «У добродетельной женщины не может быть двух мужей». Но я хорошо знал и уважал Асидзава и, следовательно, считал, что не имею права обмануть доверие, которое он питал ко мне. Даже если бы мы поженились, думал я, это сознание вины, как мрачная тень, будет преследовать нас всю жизнь, и мы никогда не сможем быть счастливы. Несомненно Вы и сейчас по-прежнему горячо любите Вашего покойного мужа, и образ его вечно с Вами. И когда я думал об этом, я тысячу раз давал себе слово похоронить любовь в своем сердце, навсегда скрыть от Вас эту тайну.
Незадолго до того как я покинул больницу, одна случайность вдруг придала моим мыслям новое направление. В этот день, не знаю отчего, Вы выглядели очень печальной. Казалось, Вы страдаете под гнетом какого-то горя. Или, может быть, Вы думали о том, как отомстить Хиросэ? Эти Ваши думы о мести свидетельствовали лишь об одном — что Вы несчастны. Если бы Асидзава был жив, он пошел бы на все, приложил бы все усилия, чтобы Вы никогда не узнали горя... И тогда, как луч надежды, у меня вдруг возникла другая мысль: «А не могу ли я сделать для Вас то, что в силу несчастной случайности не удалось Асидзава? О, если б я только мог!..»