Тростник под ветром
Шрифт:
Он упорно отказывался писать объяснительную записку. Писать подобный документ казалось ему равносильным признанию своей вины и просьбе о снисхождении. А Сэцуо Киёхара не считал себя в чем-либо виноватым.
— В моей статье все факты изложены правильно. Мне не у кого просить прощения. Можете обвинять меня в чем угодно, но в этом пункте я уступить не могу. Если вы приказываете мне отныне не браться за перо, что ж, я перестану писать. Но если мне предложат восхвалять действия военного руководства, я сам первым откажусь от профессии журналиста. Только, пожалуйста, не поймите меня неправильно. Я не собираюсь выступать против курса наших
Несмотря па непримиримую позицию, занятую Киёхара в процессе этого «дознания», жандармы, очевидно, все же не решились сразу его арестовать. Прочитав ему наставление угрожающего характера, они на сей раз ограничились предупреждением, что отныне будут внимательнейшим образом следить за всеми его статьями, и после полудня отпустили Киёхара домой. Тайфун уже миновал, небо то прояснялось, то вновь затягивалось тучами, погода была неустойчивая.
Выйдя из здания жандармского управления, Киёхара, понурившись, медленно побрел вдоль набережной по направлению к редакции «Синхёрон». Он устал, и настроение у него было подавленное. Тяжелее всего было сознание, что свобода слова растоптана окончательно. А он-то думал, что уж кто-кто, а он еще имеет возможность свободно критиковать и внутреннюю и внешнюю политику государства. Он считал это своим правом, привилегией, присущей его профессии международного обозревателя. Прислушивались же премьер Коноэ и министр иностранных дел Тоёда к его мнению!.. Но для жандармов это не имело никакого значения. Наступили удивительные времена, когда жандармерия руководила всем общественным мнением в стране.
А его собственное место в жизни, роль, которую он играл в обществе, па поверку оказалась ролью пустого, никчемного болтуна. Но этот болтун требовал свободы и уважения к печатному слову и готов был, если понадобится, отстаивать свои требования до конца. В этой решимости Киёхара черпал последнюю моральную опору... И все-таки оказалось, что фактически он бессилен. Отказ от подачи объяснительной записки — вот единственное, чего он сумел добиться. И если эта гигантская, располагающая разветвленной организацией машина — армия — окончательно подавит свободное слово, тогда он, Сэцуо Киёхара, будет слабее и беспомощнее комара. Сопротивление ничего не даст, оно только навлечет на него кару. Беспощадный ветер эпохи сметет и опрокинет его.
И все-таки в душе он немного гордился тем, что так непоколебимо, отстаивал свою точку зрения, вопреки нажиму жандармов. «Не посмеют они арестовать меня!» — думал он. Он спокойно шел по прохладному коридору высокого здания, в котором помещалась редакция журнала «Синхёрон». Ему хотелось поскорее увидеться с Асидзава и рассказать обо всем, что случилось со вчерашнего дня. Киёхара и во сне не снилось, что своим трагическим положением он обязан Иоко, невестке этого самого Асидзава, несколько дней назад побывавшей с визитом у генерала Хориути.
Плотные листья бананов в саду за окном растрескались, напоминая крестьянский соломенный плащ; в воздухе чувствовалось приближение осени. Прошло уже больше месяца с тех пор, как Иоко проводила Тайскэ в армию. Дни тянулись пустые, ничем не заполненные.
На письменном столе Тайскэ по-прежнему лежали книги по юриспруденции, на прежнем месте стояла пепельница и подставка для спичек. Иоко каждый день присаживалась к этому столу. Она пыталась представить, будто сидит за столом
Хлопоты по хозяйству перестали занимать ее, она не испытывала никакого интереса к бурным событиям окружающей жизни, которая день ото дня становилась все напряжённее. Только в чтении Иоко находила спасение от одиночества. Невыразимо тоскливо сидеть одной в этой комнате, в которой они прожили вдвоем целый год. За' что бы она ни взялась — ничто не помогало; расставляла цветы в вазах — ее терзала тоска, убирала цветы прочь — ей становилось еще тяжелее. Опустевшая комната угнетала ее и ночью и днем.
Кабинет Коноэ в полном составе подал в отставку. Иоко отнеслась к этому событию с полным безразличием. Император поручил генерал-лейтенанту Тодзё сформировать новый кабинет. Это произошло восемнадцатого октября, на следующий день после осеннего праздника урожая. Иоко пропустила мимо ушей выкрики мальчишек, бежавших по улице с экстренными выпусками газет. В этот день американское правительство приказало по радио всем американским судам на Востоке срочно укрыться в ближайших портах. Японо-американские переговоры достигли наивысшего напряжения. Иоко Асидзава оставалась совершенно равнодушной ко всем этим событиям, она вся ушла в чтение. Любовь, связывавшая ее с Тайскэ, была для нее значительнее, чем вся вселенная, все остальное казалось пустым и бессмысленным.
Она читала стихи Иосано Акико. Пламенные, искрившиеся огнем стихи Акико были ближе ее смятенной, расстроенной душе, чем холодные, прозрачно-ясные строчки произведений Итиё или Сосэки. В стихах Акико она находила большее утешение:
Сам государь нейдет па поле брани,
В бой не ведет вас во главе колонн.
Когда ж и вправду он сердец избранник,
То разве может слепо верить он,
Что доблестно лить кровь людей, как воду,
И в злобе уподобиться зверью?
И пасть таким велениям в угоду?
Не отдавай, любимый, жизнь свою!..
Сердце этой поэтессы, полное страсти, точно так же не признавало пи правительства, ни государства, оно знало только любовь, глубокую, беспредельную любовь женщины. «Не отдавай, любимый, жизнь свою!..» Все помыслы Иоко, проводившей мужа в армию, сводились к одной этой фразе. Когда она дошла до последней строчки, из глаз ее градом хлынули слезы.
В коридоре послышались шаги служанки.
— Госпожа! — раздался ее голос. Барышня Кодама пришла.
Иоко поспешно встала, по в эту минуту, раздвинув фусума34, в комнату вошла Юмико. В желтом вязаном свитере и темно-синей юбке, она вся так и сияла юностью и девичьей свежестью.
— Ой, Иоко, что с тобой?
Старшая сестра вытерла глаза и улыбнулась.
— Ничего. Читала книгу и расстроилась.
— Что?! Глупости какие! А я уж испугалась, не случилось ли что-нибудь с Тайскэ? — Юмико бросила портфель на стол и заглянула в открытый томик стихов.