Тростник под ветром
Шрифт:
Хотя гость жаловался на больное сердце, но говорил без умолку, пыхтя и задыхаясь. Он производил впечатление неглупого человека, настоящего дельца, который, когда речь заходила о деле, готов был с каждым говорить, как с приятелем, то ли потому, что плохо разбирался в людях, то ли потому, что не опасался людей.
— Вот и война эта самая... Поскорей бы уж наши победили американцев, что ли, а то ведь если надолго затянется, так беда, да и только... Как по-вашему, господин директор, как оно обернется, с войной-то?
— Право, затрудняюсь, что и ответить...— Юхэй держался с незнакомыми людьми гораздо осторожнее, чем его гость.
— Да, да, и работать-то стало трудно... На каждом шагу тебе какая-нибудь помеха...
— Да, младший сын у меня в армии.
— Так, так, так... Младший, значит, один?
— Был и старший, да заболел на военной службе и после увольнения вскоре умер. Не повезло ему.
— Ай-яй-яй, какое несчастье! Нынче кругом только и слышишь об умерших да убитых... Я тоже в молодости воевал под Циндао. Помню, был там у немцев командир... как бишь его звали... Вальдек, так, что ли? — так он там попал к нашим в плен... А нашего генерала звали Ка-мио. Не знаю, что с ним потом стало... Помню, тогда впервые в боях участвовали японские самолеты... определенно, это было там, под Циндао...
Дверь кабинета отворилась, и вошел Сэцуо Киёхара. Вид у пего был растерянно-ошеломленный, он даже забыл поздороваться. Всегда неизменно вежливый, беспрекословно ожидавший в приемной, если у Юхэя сидел посетитель, он сегодня как будто даже не заметил, что в кабинете находится гость, и, не снимая шляпы, тяжело опустился на диван. Воспользовавшись появлением Киёхара, гость прекратил болтовню и начал прощаться.
— Что с тобой, ты чем-то расстроен? — обратился Юхэй к Киёхара, когда посетитель вышел из кабинета. Открыв ящик, он спрятал туда визитную карточку гостя, оставшуюся на столе. Это была большая карточка из толстой бумаги, на которой замысловатым шрифтом было написано: «Акционерное типографское общество «Тосин». Директор Хикотаро Хиросэ».
Вместо ответа Киёхара только неопределенно улыбнулся.
— Ты пришел вовремя. Сейчас мы все едем в «Санко-тэй». Поедем с нами.
Киёхара что-то сердито буркнул вместо ответа.
— Ты что, отказываешься выпить с нами чашечку сакэ?
— Нет, отчего же, я не против,— уныло пробормотал Киёхара.
Еще со времени жизни в Америке он почти не брал в рот спиртного, но сегодня решил, что с горя выпьет. Настроение у него было подавленное.
Вскоре упаковка журналов закончилась, и Юхэй вместе с тремя руководящими работниками редакции уселся в машину. Киёхара тоже поехал с ними. Было уже совсем темно, но на улицах почти не было освещения,— кое-где тусклым светом мерцали фонари затемнения. Исчезли яркие синие и красные огни реклам; война лишила улицы Токио былого оживления и блеска.
Ресторан «Санкотэй» встретил их широко раздвинутыми сёдзи отдаленного покоя в глубине дома, запахом ароматических курений. Знакомая хозяйка вышла навстречу и проводила гостей до порога гостиной.
— Сегодня, я вижу, собрались только свои,— приветливо сказала она. Старых знакомых она принимала с легким сердцем.
— Сегодня мы отмечаем выход июньского номера,— весело ответил Кумао Окабэ. Киёхара, оказавшийся на этом маленьком празднике случайно, по-прежнему угрюмо молчал.
Когда все уселись, хозяйка принесла сакэ и бутылку сидра.
— Я знаю, Киёхара-сэнсэй предпочитает сидр...
— Нет, сегодня я выпью вместе со всеми...
— Что я слышу! Вот чудеса! Не иначе, к перемене погоды! — пошутила хозяйка, наливая сакэ в чашку Киёхара.
— Ну как июньский номер? Очередного разноса не предвидится? — спросил Киёхара, обращаясь к Юхэю.
— Раз твоей статьи нет, думаю, что все обойдется благополучно,— засмеялся Юхэй.
— Как вам работается во флоте, сэнсэй? — осведомился Кумао Окабэ.— Довольны работой?
— Доволен? К черту всю их работу!
— Да ну?! То есть как это понимать?
— А вот так и понимай. Я ушел оттуда. Вот только сейчас, перед приходом сюда, окончательно
— Да почему же? В чем дело?
— Все из-за этой пропаганды злосчастной... Эти господа распивают себе виски средь бела дня, тут же, на службе... Впрочем, меня это не касается,— пусть пили бы себе на здоровье, лишь бы дело свое исполняли как надо. Но если сотрудники информбюро, которое специально создано для организации этих радиопередач, меньше всего интересуются тем делом, которым обязаны заниматься, о чем вообще может идти речь?
— Но чем же объяснить подобную нерадивость? Может быть, на них так сильно повлияла гибель адмирала Ямамото? Наверное, отчаялись...
— Отчаялись? Как бы не так! Это было бы еще хорошо... Когда люди способны впадать в отчаяние, значит в них еще не совсем угасли остатки совести... А эти просто ни о чем даже не помышляют. Полная деморализация... И так обстоит дело не только во флоте. Вся Япония деморализована. Напрасно я согласился служить там. Завтра же подам заявление об увольнении.
Юхэй, мягко улыбнувшись, несколько раз кивнул головой.
— Ничего, пройдет две недели, и ты опять не сможешь спокойно усидеть на месте. Я тебя хорошо изучил. Люди твоей породы органически не могут занимать пассивную позицию в жизни.
— Вот благодаря такому темпераменту сэнсэй и попал в черные списки,— заметил Окабэ.
— Может быть... Но Япония гибнет. В последних сообщениях Ставки говорится, что высадка американского десанта на острове Атту объясняется желанием Америки сорвать злость за поражение в районе Гуадалканал. А то пишут, что это просто очередной маневр Рузвельта, рассчитанный на то, чтобы добиться успеха на президентских выборах. Одним словом, комментарии самые низкопробные... А капитан второго ранга Сирота выступает по радио после возвращения с Соломоновых островов,— он ездил туда знакомиться с обстановкой на месте,— и заявляет, что «противник в сильнейшей степени страдает от малярии, а значит, можно не сомневаться, что победа будет за нами...» Не понимаю, чего они добиваются подобными выступлениями? Возьмите сегодняшние газеты, интервью начальника информбюро армии Танихаги. Он заявляет, что «героический дух гарнизона на острове Атту способен потрясти небеса!..» А ведь на Атту дела плохи. А он это всячески замазывает, приукрашивает. Вот уж поистине «слова пустые, речь неправды». За время моей работы в военно-морском министерстве я многое узнал. Положение на фронте, положение внутри страны далеко не так благополучно, как мы себе представляем.' Как ни скрывает военное руководство истинное положение вещей, сведения все-таки какими-то путями просачиваются в народ, порождая разного рода слухи и кривотолки... Жандармерия и полиция из кожи вон лезут, пытаясь пресечь распространение подобных слухов, жестоко карают за малейшее слово. В информбюро регулярно поступают секретные бюллетени, составленные полицейскими органами, в которых дается отчет о настроениях народа. Когда почитаешь эти бюллетени, ясно видишь, что признаки близкой гибели налицо. Дух народа надломлен. Никаких идеалов, никакой веры, ничего... Кругом полный разброд и смятение...
В гостиную вошли две молоденькие гейши, но, обескураженные серьезной беседой, сидели тихо, держа наготове бутылочки сакэ.
— Сэнсэй, знаете, что я слышал на днях? — начал Окабэ.— В префектуре Иватэ, в городке Камагиси имелась доменная печь. Руду привозили с материка. Но очень уж невыгодно возить такой груз за тридевять земель, да и плавание нынче опасное,— вот и решили, что целесообразнее будет лить чугун на месте, в Северном Китае. Домну разобрали, погрузили части на корабль, но противник через свою шпионскую сеть знал об этом все точно заранее. И, как я слышал, именно этот корабль подвергся атаке подводной лодки. Если это и выдумка, то построена она довольно логично...— Окабэ, как всегда, уже успел разузнать где-то эту новость.