Тройная игра афериста
Шрифт:
– Давай спустимся в подвал,-услышал я,-ты не бойся, я свет там включу. У меня деньги в подвале, в кладовке, я их там от жены прячу.
Мягко ступая, перекатывая ступню с пятки на носок, я спустился в подвал и затих. За поворотом слышалась встревоженная речь девочки и успокаивающий тенорок мужика. Ясно стало, что это никакой не насильник, а скромный педофил, ограничивающий свои притязания на секс щупаньем и онаном. Но то, что не вызывало особых эмоций у меня совсем недавно, после истории с майором Момотом, который заманил мою Машу в постель и совал ей свой член в рот, сейчас вызывало у меня дикий
Поэтому я нашарил выключатель и появился в неожиданно ярком свете подвальной лампады как грозный ангел возмездия.
Мужик настолько перепугался, что мне стало противно. Желание поколотить его пропало, я ограничился затрещиной, взял девчонку за руку и вывел ее на свет.
– Тебе разве не говорил - не ходить никуда с незнакомыми дяденьками?
– А чё. Я думала, он в дочки-мамы будет играть, а он в подвал повел. Я темноты боюсь.
– Не понял,-насторожился я.-В дочки-мамы? Ты хочешь сказать, что домой бы с ним пошла к нему и в постель бы с ним легла.
– Ну и чё! Дядя Вася все время меня с собой кладет. И денег дает.
Я тряхнул головой. Мир загнивал на глазах. Уныние опять навалилось на меня, мир стряхивал последние паутинки романтики, в нем не было места подвигу. Шхуна с алыми парусами завязла в болотной жиже, Ассоль подрабатывала в постели с морячками.
Единственное, о чем люто жалел я - это о невозможности напиться. Впрочем, напиться я, конечно, мог, но сейчас, когда надо выручать Шмеля (сам ввязался), когда на руках была неожиданно обретенная дочка, когда охота за мной не прекращалась ни на миг, только из числа загонщиков вышли воры, я не мог позволить себе расслабиться.
Я пошел обратно в гостиницу, пытаясь заморочить самому себе голову остатками романтической дури.
Если бы все не умели врать?
– думал я.
– Даже в мыслях.
То есть, даже подсознательно не могли бы задумать или предположить любой обман, любую фальшь, любое расхождение между словом и делом...
Я вошел в гостиницу и приготовился врать Маше.
...Утро началось для меня весьма неожиданно. Маша, так любящая спать до одиннадцати, восстала ото сна гораздо раньше меня. Когда в семь утра я протер глаза, она сидела за маленьким столиком и что-то писала при свете настольной лампы.
– Вот послушай, - сказала она, оборачиваясь, - впрочем, мойся, а я пока допишу, мне немного осталось.
Я умылся и присев на кровать покорно приготовился к прослушиванию.
– Рассказ называется "Волк", - сказала Маша.
Я насторожился. То кошмарное утро, когда я ошалело наблюдал за тем, как Маша задушила матерого волчищу в московском зоопарке, навсегда отложилось в моей памяти. Как давно это было, в прошлой жизни. Как недавно, всего пару месяцев назад! Возвращение Маши к этой теме меня встревожило. После мистического эпизода с волком Маша вела себя, как нормальный человек. И ничего не помнила. Неужели ее заскоки стали повторяться!?
Я
Он подошел к шелестящим на морозном ветру флажкам, понюхал их, тяжело втягивая худые бока. Флажки были обыкновенные, красные. Материя на ветру задубела и пахла не очень противно: человек почти не чувствовался. Он пригнул остроухую морду и пролез под заграждение. Флажок жестко погладил его по заиндевевшей шерсти, он передернулся брезгливо. И рысцой потрусил в лес, в бесконечно знакомое ему пространство.
Лес глухо жужжал, стряхивая лежалые нашлепки снега с синеватых лап. Тропа пахла зайцами и лисой. Все наскучило. Где-то подо льдом билась вода. Он присел около сугроба, приоткрыл седую пасть и завыл жутко и протяжно, сжимая худые бока. Ребра туго обтягивались шкурой, и казалось, что кости постукивают внутри. Он лег, переставая выть, прикрыл тусклые глаза, проскулил что-то по-щенячьи. Мягкими иголочками взметалось в снегу дыхание. Мохнатая ветка над головой затряслась укоризненно, стряхнула пухлый налет снега. Тогда он встал и, тяжело ступая, ушел куда-то, не озираясь и не прислушиваясь.
... Его иногда видели у деревень. Он выходил с видом смертника и нехотя, как по обязанности, добывая пищу. Он брал ее на самом краю поселков, брал овцой, птицей, не брезговал молодой дворнягой, если она была одна. Он был очень крупный, крупней раза в два самого рослого пса. Даже милицейская овчарка едва доставала ему до плеча. Но они не видели друг друга.
Он никогда не вступал в драку с собачьей сворой. Он просто брал отбившуюся дворнягу, закидывал за плечо, наскоро порвав глотку, и неторопливо уходил в лес, не обращая внимания на отчаянные крики немногих свидетелей. Он был осторожен, но осторожность была небрежная. Устало небрежная.
Отравленные приманки он не трогал, капканы обходил с ловкостью старого лиса, никогда не пользовался одной тропой дважды. Флажков не боялся. Он, наверное, просто не понимал, как можно бояться безжизненного куска материи. А красный цвет ничего не говорил старому самцу. В глазах давно убитой подруги в минуты нежности светился голубовато-зеленый огонек.
Он ходил один не потому, что не мог сбить стаю. Просто он один остался в этом лесу. А может, и на всей Земле. Последний волк на Земле! И он знал об этом. И жил он иногда по инерции, а иногда потому, что он последний.
В это утро все было необычно. Воздух сырой и крепкий щекотал ноздри, грудь вздымалась, шерсть на затылке щетинилась. Он долго хватал пастью вино весны, а потом завыл призывно и грозно.
И сразу прервал вой. Некого было звать для любви, такой горячей в остывшем за зиму лесу, не с кем было мериться силами за желанную п подругу. Он был один. И еще весна. Они были вдвоем. И волк пошел к людям.
Он остановился на краю поселка и увидел овчарку из районной милиции. Крупная, с мясистой широкой грудью и мощным загривком она бегала от вожатого в снег за брошенной палкой, приносила ее, не отдавала сразу, балуясь. Она была немолодая и угрюмая. И высшим счастьем для нее было поиграть с вожатым. Она почувствовала волка раньше человека, обернулась мгновенно, пошла резким наметом, чуть занося задние лапы влево. Сморщенная злобой пасть была ужасна, рык вырвался утробно, глухо.