Тройная игра афериста
Шрифт:
Нет многих игр, основанных на двухсмысленности, утаивании чего-либо. Например, не будут играть в разведчиков, сыщиков. Да и профессий таких больше не будет.
Скорей всего такое общество будет единым государством, так как границы между разными этническими группами, наделенными даром правды, могут быть только символическими.
Будут драки, но не будет ударов из-за угла. Будут убийства, но не будет убийств из подворотни. Будут несчастные случаи, но не будет инцинированных несчастных случаев.
Такое
Конечно же нет. Те эмоции, которые мы бесполезно, в ущерб здоровью тратим на ложь и защиту от лжи, обретут новое звучание в нормальных человеческих проявлениях зла и добра. Только без лжи...
От этих гениальных размышлений об мире без вранья меня отвлек шофер, который после моей грубости замолк до самой Ялты, но обиду выместил на акселераторе - мы домчались за 35 минут, рекорд скорости. Я рассчитался и извинился в обычной полушутливой манере.
– Не обижайся, - сказал я, - я тебя действительно балую баксами. Кто еще так щедро с тобой расплачивается? И притом - регулярно.
Бульба в долгу не остался:
– Личному шоферу и положено платить по высшей ставке. И притом, кто еще вас за 35 минут довезет из Симферополя?
– Один - один, - улыбнулся я, - давай, счастливо. Маша, не отставай. Джина там, наверное, с ума сходит от тоски.
Джина действительно почуяла наше возвращение и отчаянно скулила за дощатой дверью. Но я забыл о собачке, потому что за летним столиком на лавочке под грушей сидел человек, которого я меньше всего хотел когда-либо увидеть, - подручный Пахана по кличке Филин, мясник без совести и жалости.
– Иди, выгуляй Джинку, - сказал я безжизненно, - тут ко мне товарищ пришел, надо мне с ним поговорить.
Маша всегда тонко чувствовала интонации. Она взглянула на меня встревожено, и я колоссальным волевым усилием выдавил безмятежную улыбку:
– Иди, Маша, все в порядке. Зуб опять заболел.
Маша с собачкой ушли в парк, я подсел на лавочку, достал сигареты:
– Здорово, Филин.
– Здорово, Зверь. Выпить есть?
– Сейчас организую.
Я достал из холодильника армянский коньяк, какую-то закуску, вынес во двор.
– Водку не имею, но коньяк ничего, хороший.
– Ты же знаешь, что я коньяк не люблю?
– А я тебе не шестерка, за водкой бегать. Пахан тут?
– Какое твое дело? Тут. Тебя хочет видеть.
– Прямо сейчас?
– Нет, завтра в обед. Гостиница "Жемчужина Крыма".
– Приду.
– Ну ладно, наливай свою гадость. Что ты капаешь, лей полный стакан, антиллегент хуев.
– Придержи язык, Филин. Меня не колышет, что ты мясник и у Пахана в доверии. Я сам по себе,
– Дерзкий ты, Зверь, пацан. Только я опустить тебя из без папашиного благословения могу.
– Один опускал... Помнишь, на пересылке в Абакане?
Эту историю воры знали, хотя времени прошло с тех пор достаточно. Я шел по уже по третьей ходке и на абаканской пересыльной тюрьме попал в камеру с первоходочниками. Что-то там с документами тюремные халдеи напутали. Имя у меня в зоне уже было, с Адвокатом предпочитали не связываться, но в этой хате я озорства ради не стал светить масть, а прикинулся простым мужиком. И какой-то беспредельщик ночью нырнул ко мне под одеяло.
Парень я был молодой, на рожу - не урод, вот он и пристроился, обещая мне в зоне золотые горы и думая про себя, что если опетушит меня, то сможет этим потом среди воров хвастаться. Того он не знал, что беспредел ворами никогда не поощрялся, да и к мужикам у воров отношение ровное и, где-то, даже, уважительное. Особенно, если мужик крепкий и честный. Но пацан всего этого не знал, легенды о воровских правилах и законах дошли до него явно в искаженном виде.
Я всегда был шкодником, а в молодости особенно. Поэтому я сделал вид, что склоняюсь на уговоры этого баклана, только спросил - не будет ли мне больно? Я знал, что камера не спит, прислушивается. На общаке почему-то считается доблестью унизить человека и за его счет возвыситься. Шпаненок аж слюни пустил от восторга, заверяя меня, что он припас масла с дачки (передачи) и смажет так, что я ничего и не почувствую. "А ты никому не расскажешь?" - продолжал упрямиться я. "Никому, вот те крест!" "Ну, ладно, давай...".
Я дождался, когда он спустил штаны, повернулся к нему лицом (до этого я лежал на спине), сгибом локтя придавил горло, а другой рукой крепко взял за яйца. И шепотом сказал: "Пикнешь, оторву!" Он бы и рад ответить, но гортань я ему зажал крепко. А потом, когда он от недостатка воздуха потерял сознание, я смачно его опустил, используя для этой цели не грязную задницу, а безвольно открытый рот. В камере были его дружки, но никто сразу и не понял, что происходит. А некоторое время спустя я откинул одеяло, уже кончая, и тут им вмешиваться ну никак было нельзя. Через час баклан спал у параши, а я в штрафном изоляторе. Говорят, кто-то из тюремных администраторов получил тогда взыскание за то, что не в ту камеру меня определил? Не знаю, не довелось больше побывать в Абакане.
Филин, естественно, эту историю знал. Но, что Филину этот детский лепет. Он - мясник, профессиональный убийца. Вон, сидит, падла, сухой, поджарый, мышцы, как веревки стальные перекатываются под кожей. Ишь, рубаху надел, наколки светит не хочет. Зря я, конечно, гонор свой показываю. Захочет - раздавит, как муху. Впрочем, пока мной Пахан интересуется, я в безопасности. Хотя, Нинка же сказала, что я уже приговорен ворами. Она до сих пор среди ворья по мелочи крутиться, должна знать. Значит, это Пахан в гостинице развлекается. То-то туда никого не пускают. Небось, полно коронованных законников собрались на встречу. Не часто Пахан на воле бывает. Это, ведь, только при мне он в Решетах смотрящим был три года без отдыха.