Трудный поиск. Глухое дело

Ланской Марк Зосимович

— Минутку! — повысила голос Ольга Васильевна. — Это нужно уточнить. Ничего заменять или отменять мы не собираемся. Органы охраны морального здоровья будут призваны укрепить существующую систему воспитания, сделать ее действительно всеобъемлющей.

— К чему тогда и огород городить? — снисходительно улыбаясь, спросил Афанасий Афанасьевич.

— А к тому, что мы не можем чувствовать себя счастливыми и благополучными, пока хоть один подросток находится за колючей проволокой.

— Это очень благородное побуждение, но нельзя забывать об объективных законах

социального развития. Сознание людей всегда отстает от экономики. Процесс преодоления пережитков...

— Слова! Слова!

— По-вашему, детская преступность неизбежна?

— Значит, мы бессильны?

— Я этого не говорил. Ликвидация преступности записана в важнейших партийных документах. И за решение этой задачи все мы в ответе. Все мы должны бороться с равнодушием...

Шум заглушил голос Афанасия Афанасьевича. Только и слышались возмущенные выкрики:

— Старая песня! Слыхали!

— «Не будем равнодушны!», «Не проходите мимо!», «Будем чуткими, добрыми, умными»... Аминь!

— Когда говорят «все», на деле это значит — никто!

— Очень удобная позиция для тех, кто ничего не хочет делать!

Шум не утихал долго. Среди участников репетиции давно стали предметом издевки общие заклинания и безадресные обращения ко всем и каждому. Здесь не терпели рассуждений о проблеме личности и всяких других рассуждений, не отвечавших на конкретный вопрос: «Как спасти сегодня мальчишку, вставшего на преступный путь?»

Афанасий Афанасьевич терпеливо ждал, с невозмутимым видом перелистывая свой блокнотик.

— Можно продолжать? — спросил он Ольгу Васильевну.

— Прежде разрешите мне объяснить вам, почему ваши слова вызывают такой протест у товарищей. Мы исходим из фактов. Перед вами прошли судьбы нескольких подростков, которым нужна помощь сейчас, немедленно. Что вы предлагаете?

— Конкретные судьбы — не моя область. Для этого существуют комиссии по делам несовершеннолетних и другие, хорошо вам известные организации. Моя задача принципиально оценить вашу затею. И я уверен, что вы отбрасываете советскую педагогику к Спенсеру и Гербарту. Вы игнорируете огромную роль субъективного фактора в нравственном воспитании личности. Вы отбрасываете приемы опосредованного влияния на поэтапное формирование нравственного идеала, этического идеала и общественного идеала. Целенаправленный и планомерно проводимый процесс воздействия воспитателя.

— Бред... ученого мерина.

Как-то так получилось, что непрекращающийся шум на мгновенье затих и эти слова, негромко сказанные Ильей Гущиным, прозвучали вполне отчетливо. Афанасий Афанасьевич пресек свою речь, грозно нахмурился и стал пробираться к дверям. У выхода он остановился и сказал, обращаясь к Ольге Васильевне:

— Поскольку меня здесь не только не хотят слушать, но даже не могут оградить от оскорблений, я буду вынужден высказать свое мнение о вашем балагане в другом месте и другим людям.

Хлопнула дверь. Все молчали.

— Нехорошо. Стыдно, — сказала Ольга Васильевна, ни на кого не глядя. И пятна, выступившие на ее лице, подтверждали, что ей стыдно.

—

Грубовато, — согласился Андрей, — но справедливо. И больше ничего не оставалось. Спорить с ним было бесполезно.

— Он из породы неисправимых.

— С ним никакой Омз не справится.

Ольга Васильевна подняла руку, призывая к порядку.

— Приступим к обсуждению.

Анатолий взглянул на часы. Ему давно нужно было быть в изоляторе. Но уйти сейчас никак нельзя было. Кто-нибудь мог подумать, что он покидает репетицию из солидарности с доцентом Воронцовым. Он остался.

19

Один из телефонных звонков достиг цели. Игоря Сергеевича принял помощник прокурора Юшенков. Звонок был из авторитетного учреждения, и хотя никаких директивных указаний не содержал («выслушайте и разберитесь»), но уже сам по себе имел вес. Юшенков хорошо знал, что разговоры по некоторым телефонам важны не столько своим содержанием, сколько самим фактом состоявшегося звонка. В таких случаях за сказанными словами клубилась загадочная туманность неизвестных связей, переплетение чьих-то неведомых интересов и совсем уж непредвидимых последствий.

Конечно же никто и никогда не посмел бы даже намекнуть по телефону, чтобы он, Юшенков, поступился законом. Формулу «разберитесь» можно было скорее понять как требование соблюсти законность в высшей степени строго. Но Юшенков не первый год пребывал на прокурорских должностях, и ему не нужно было объяснять, что звонившего по телефону интересовал только один вопрос: нельзя ли как-нибудь, с помощью того же закона, на основании которого Геннадий Рыжов сидит в изоляторе, отпустить его домой?

Даже беглого знакомства с делом было достаточно, чтобы настроение у Юшенкова испортилось. Ничего утешительного Рыжову-старшему он сообщить не сможет. Об изменении меры пресечения не могло быть и речи. Папаша, разумеется, останется недовольным. Его недовольство разделят другие.

Теплых чувств к летчику, поставившему его в такое трудное положение, Юшенков не испытывал, но встретил он посетителя сочувственной улыбкой.

Игорь Сергеевич, уверенный, что наконец-то беседует с человеком, который может росчерком пера вернуть ему сына, горячо высказал все, что накопилось за последние дни. Юшенков, хотя и знал заранее все отцовские аргументы, слушал внимательно. По крайней мере никто не сможет его упрекнуть, что он не принял и не выслушал. Только в одном месте речи Рыжова он нахмурился и прервал:

— Вы ошибаетесь. Ваш сын не может сидеть в одной камере с ворами. Это исключено.

— Как же исключено, когда сидит! — возмутился Игорь Сергеевич.

— А я вам говорю, что этого не может быть, — настаивал на своем Юшенков. — У нас предусмотрена строгая дифференциация заключенных, и администрация изолятора не могла нарушить инструкцию.

— Вы говорите — не могла, а я утверждаю, что нарушила.

Услыхав про инструкцию, Игорь Сергеевич еще раз; подивился мелочной жестокости Анатолия, посадившего Гену с ворами.