Туркестанские повести
Шрифт:
В казарму возвратились перед самым отбоем. Скоро покинем ее, будем жить в палатках. Как-то он пройдет, марш? Я никогда не водил автопоезд на такие большие расстояния. Хорошо, если придется ехать днем. А вдруг ночью? Дорога дальняя, незнакомая. Песчаные заносы, объезды… Порожняком или на водовозке еще куда ни шло, а с ракетой гляди да гляди.
Последний месяц короткой пустынной зимы. С каждым днем все раньше и выше поднимается солнце, заметно убавляя ночи. Капризничает февраль: то падают последние водянистые снежинки, застывая по ночам до звени, то мокрые
На акациях, образующих аллейку, проклюнулись почки, и запрятанные в них молодые листочки как бы раздумывают, выглянуть или обождать, чтобы ненароком не обжечься холодом и не чахнуть весной.
Звонким утром нет-нет да проплывут по синему разводью неба пернатые смельчаки, вернувшиеся из далеких южных стран. Лебеди и гуси, улетевшие последними с родимой земли, возвращаются домой первыми. За ними пойдут утки и другие птицы, оглашая округу разнобоем приветствий: «Домой, домой, домой…»
Угрюмые горбатые барханы наперекор капризам февраля начинают покрываться зеленым ковриком. По ним уже снуют линючие тушканчики, песчанки, взлохмаченные кумушки-лисы.
Любвеобильные горлинки высматривают, где бы свить гнезда, позаботиться о первом из пяти будущих поколений. Скоро зацвенькает синица, поднимется ввысь с радостным тюрюрюканьем пустынный солист — жаворонок, и песня его будет висеть над головой от утренней зари до вечерней.
Саша Новиков вздыхает по своей Тамбовщине, по Светке и бабке, гораздой на приметы:
— Февраль у нас бокогреем называют. На сретенье зима с летом встречается. Сосульки под крышами висят. Бабы откармливают племенных птиц, телят от коров принимают, готовят домашнюю снедь к седьмицкой, масленой и святой неделям.
— А ты, видно, постился, недоедал по милости бабки, вот и вырос худоба худобой, — усмехнулся Горин.
— Солдату лишний жир ни к чему. Впрочем, что это я тебе растолковываю? Мало ты еще разумеешь в солдатской жизни, хоть и числишься рядовым. Рядовой — от слова «ряд», наверно. В ряду, значит, с другими стоять. А какой же ты рядовой, если тебя не видно в строю? Все больше в каптерке да в канцелярии отираешься… Так что, Гришенька, не задевай меня ради бога, а то я злее каракурта бываю, особенно теперь, когда меня часто тревожат…
Перепалка кончается смехом.
Тревожить нас действительно стали чаще: днем и ночью свертываем технику, переводим ее из боевого положения в походное и наоборот…
— Заходите, — крикнул дневальный, высунувшись из дверей казармы.
Топчемся у крыльца, очищая сапоги о железную решетку, потом гуськом проходим в ленинскую комнату. Говорят, сам Мартынов выступать будет.
Но майор не выступал. Зачитав приказ о переезде на другую огневую позицию, он подчеркнул:
— В пути будут даваться вводные. Заранее говорить о них не стану: готовьтесь к любым неожиданностям.
Глава двадцатая
Едем в сторону, противоположную старому колодцу — Карикудуку. Теперь никто не ездит туда за водой. Провели водопровод.
В кабине со мной капитан Тарусов. На первом участке пути, наиболее легком и знакомом шоферам, приказано выключить фары.
— Вот
Комбат сказал это, видимо, для того, чтобы сосредоточить мое внимание: итак, Кузнецов, держи ушки на макушке.
На каркасной хребтине моего автополуприцепа лежит зачехленная ракета. Кто знает, может быть, ей придется сегодня ночью или завтра на рассвете расстаться с землей, исчезнуть в небесной пучине и оставить о себе память — вторую звездочку на зеленой станине пусковой установки. Быть этой отметке или нет — зависит от всех нас: от офицера наведения, от старшего, Кузьмы Родионова и даже от меня. Да, и от меня.
— Чему улыбаетесь? — спросил Тарусов.
— Рассказывать — долгая история.
— А все же?
— Никогда не думал, что придется везти ракету на огневую позицию… Ведь мы с Гориным особую тактику разрабатывали…
— Особую? Интересно, какую же?
Я рассказал.
Капитан расхохотался:
— Ну и та-актика… Не потому ли сначала и облюбовали водовозку?
— Именно поэтому. А теперь вот пересмотрел свои взгляды…
— Правильно, Кузнецов. Очень правильно. А Горин еще не отрекся от своего «кредо»?
— На перепутье стоит.
— Одумается, — уверенно сказал Тарусов. — Жизнь заставит.
Впереди предостерегающе сверлили темноту красные сигнальные огоньки: осторожно, шофер, перед тобой стальная сигара ракеты. Позади тоже автопоезда. Дорогу я знал на память: перед выездом изучали маршрут по макету — где такыры, где барханные гряды, повороты, объезды.
Смотрю на спидометр, чтобы не превысить установленной скорости, потом на путеводные огоньки, что алеют впереди. И другие шоферы делают то же: зазеваешься — таких дров наломаешь… Ровно, без перебоев, работает мотор. Мощный тягач подминает под скаты, обутые в цепи, прихваченную морозцем такырную глину. Стылая пленка ее с хрустом оседает под широкими резиновыми лапами ЗИЛа. Тяжелые ракетные автопоезда оставляют в пустыне глубокий «елочный» след.
По обочинам ни огонька, ни кустика. Голо, неуютно. Горбатыми чудовищами залегли барханы. По неясным, призрачным очертаниям одни из них похожи на гигантских верблюдов, сонно жующих сухую траву янтак, другие напоминают громадных хищников, приготовившихся к прыжку, третьи — следы грандиозной катастрофы.
Над головой мерцают молчаливые звезды. Но вот они внезапно тускнеют и исчезают. Пошел снег. Мокрые хлопья липнут к ветровому стеклу, заслоняют огоньки впереди идущей машины. Включаю в работу «дворников». Они послушно очищают стекло от снежной кашицы: влево-вправо, влево-вправо.
В кабину врывается голос майора Мартынова:
— Водители, внимательней следите за дорогой! Свет не включать. Старшие машин, не отклоняйтесь от установленного режима. Проверьте надежность сцепления полуприцепов.
Я останавливаю машину. Тарусов распахивает дверцу и, гремя сапогами по железу, исчезает в ночи. Через несколько минут он снова садится рядом со мной.
— Все в порядке.
Едем дальше. В кабине стало холодно. Включаю обогрев. Тепло приятно обволакивает ноги, волной поднимается вверх. Гудит работяга-мотор, глухо позвякивают цепи на скатах, хрустит под ними снег, перемешанный с глиной и песком.