Твое место на зоне
Шрифт:
Он думал, что уголовники с радостью примут это предложение. Но нет, они угрожающе мотают головами… И тут до шокированного дельца дошло, что дело здесь вовсе не в деньгах. От него требуют отказа от должности. Значит, карточный долг – это всего лишь эпизод в большой игре, развернувшейся вокруг мехового комбината. Но этот эпизод может стать для Калиткина последним в его жизни, если он сейчас же не спишет с себя долг. А сделать это он мог только одним способом. Да, он напишет заявление. Да, он хочет жить.
Глеб Васильевич смотрел на своего назначенца с плохо скрываемым презрением. Надо же
– Глеб Васильевич, вы же должны понимать, что это такое – карточный долг, – хныкал Калиткин. – Если бы я с ними не рассчитался, они бы убили меня… Это же воры. Это же бандиты. Им человека убить, что плюнуть.
– Ты кретин, Калиткин! – зло сквозь зубы процедил Панфилов. – Ты бы мог сразу обратиться ко мне. Я бы дал тебе восемьдесят тысяч в счет твоей доли. Ты бы расплатился с долгами, и никаких проблем… А так ты написал заявление, и оно уже на столе у Бахметьева…
Теперь Глеб Васильевич точно знал, что начальник местной промышленности продался ворам и пляшет под их дудку. Но только это дело у него не пройдет. Сейчас Калиткин отправится в прокуратуру, расскажет там, каким образом его вынудили написать злосчастное заявление. Отказ от должности будет признан недействительным. Все просто.
Только что-то не очень хотелось видеть Калиткина на посту директора комбината. Не тот он человек, который нужен Панфилову… Но, увы, уже поздно что-то менять. Приказ в министерстве почти состоялся. А разводить сыр-бор с новым назначением – это большая потеря и во времени, и в деньгах. К тому же воры развернули борьбу за своего назначенца. Так что уж лучше пусть будет хреновый директор, но свой, чем толковый, но чужой…
– Могу успокоить тебя, Егор, – недовольно изрек Панфилов. – Твое заявление никакой силы не имеет. И то, что Бахметьев удовлетворил твою, хм, просьбу, ничего не значит. В любом случае ты остаешься на посту директора. Это мое слово!
Но что-то не видно радости на лице Калиткина. Все что угодно – растерянность, страх, но только не радость…
– А как же карточный долг?.. – испуганно спросил он.
– Я дам тебе деньги. Пойдешь к продажному Шелковицкому, вручишь ему восемьдесят тысяч, пусть отдаст их своему воровскому боссу.
Глеб Васильевич нисколько не сомневался, что Максим Шелковицкий попал под влияние Воронца, по его указанию и поставил Калиткина под шулера… Зашевелился вор, раскинул свою паутину над комбинатом. И не так-то просто будет с ним сладить… Но без боя сдаваться нельзя. Иначе Воронец сожрет с потрохами не только комбинат, но и рождающийся банк.
– Да как вы не понимаете, Глеб Васильевич! – схватился за голову Калиткин. – Дело-то не в деньгах, дело в заявлении… Если я стану директором, значит, я не рассчитался с карточным долгом. А карточный долг – это свято. За это убивают. Убивают!!! А я хочу жить. Жить!!!
– Прекрати истерику! – гаркнул на него Панфилов. – И делай, что я тебе говорю! Откажешься от директорского кресла, я сам… Я сам… Поверь мне, кретин, до старости ты не доживешь!
Печник оправдывал возложенные на него надежды. Провел со своими архаровцами разъяснительную беседу, легко
Судя по всему, Калиткин понял политику своего босса. И с его подачи отправился в прокуратуру писать заявление.
На Бахметьева было жалко смотреть. Казалось, еще чуть-чуть, и этот кусок говна расплачется.
– Я не виноват, что так вышло. Калиткин обратился в прокуратуру, ко мне приходил следователь, рекомендовал признать его заявление незаконным. А я уже начал хлопотать за вашего человека. Но Панфилов все переиграл. Так что я не знаю, что делать…
– Ты не знаешь, а я знаю. Пробивай нашего человека, а про Калиткина забудь… – хищно сощурился вор.
Калиткин такое же фуфло, как Бахметьев. Даже смешно относиться к ним обоим всерьез. А вот Панфилов – орешек крепкий. Он-то, конечно, понимает, кто бросил ему вызов. Но нет, не хочет отступать. Не хочет, придется заставить…
Воронец прогнал Бахметьева и призвал к себе верного Хлыста. Пора было переходить от предупреждений к наказанию.
Сколько помнил себя Гарик Смола, столько и состоял он в братстве честных арестантов. Сначала это была игра. Жестокая, порой кровавая, но игра. С малолетства он бредил воровской идеей, с детства вращался в компании приблатненной шпаны, в двенадцать попал в интернат для трудновоспитуемых, затем тюрьма, зона… Тридцать лет, из них пятнадцать за решеткой.
Тюрьма – дом родной. Свобода – лишь короткий передых перед новым этапом. Гарик нисколько не боялся попасть за решетку – там все родные, там жизнь. Поэтому его не смущало полученное задание. На зоне он был «гладиатором» – исполнителем воровской воли. И здесь, на свободе, он занимается тем же. Сам Воронец его озадачил. И если он справится с порученным делом, то прибавит в авторитете. Лишь бы справиться…
Еще вчера на пару с Купцом он расклеил по дому объявления – так, мол, и так, в связи с началом отопительного сезона будет производиться плановый обход силами слесарей из домоуправления. А сегодня он надел рабочую робу, прихватил с собой деревянный ящик, в котором сейчас дымилась кружка с битумом. С пылу с жару…
Гарик надвинул кепку на глаза и нажал на клавишу звонка. Дверь открылась, и он увидел рожу заказанного клиента. Но на всякий случай он спросил:
– Калиткин Егор Давыдович?
– Да. Только не Давыдович, а Демьянович…
– Так, сейчас исправим…
Гарик осторожно сунул руку в ящик, плавно вытащил оттуда полную кружку и четким, отточенным движением выплеснул из нее раскаленную жидкость. Прямо терпиле в лицо.
Хотелось заткнуть уши, чтобы не оглохнуть от дикого вопля. Но Гарик не испытывал жалости к врагу могущественного воровского клана. Он привел приговор в исполнение. Осталось только как можно скорее убраться с места преступления… Хоть и не страшно возвращаться в тюрьму, но на свободе жить веселей.