Ты думал, я не узнаю?..
Шрифт:
Глава 25 Варя
Три года назад
— Ксюш, ты в школу не опозда… — в процессе безотчетного проговаривания лишь к концу фразы натыкаюсь на непреодолимую преграду в виде реальности.
Что я несу, черт возьми?
Какая школа?
Ксюши нет. Уже девять дней, как нет. А ее комната выглядит так, словно она ушла чистить зубы и вот-вот вернется.
Просыпайся,
Я закрываю дверь, пряча от своего взора девичий мирок со всеми его мелочами, и пробую сообразить, куда идти дальше. А зачем я вообще встала? Ну да, точно. Собиралась разбудить Ксюшу.
— Варя? — безрадостную холодящую тишину бережным зовом разрезает Матвей.
Я медленно поворачиваю голову на исходящий звук, не осознавая, с какой силой стискиваю пальцами дверную ручку. На данный момент это единственное, что буквально удерживает меня на весу. Еще можно припасть к стене, но для этого нужно сделать еще несколько лишних телодвижений, на которых нет ни энергии, ни желания. Хочется просто застыть. Обрасти панцирем, навеки закостенев.
— Милая, — роняет муж с крайней заботливостью, словно я статуэтка из тончайшего хрусталя, которая способна разлететься на осколки, если на нее неосторожно подуть. — Возвращайся в постель.
Иногда забываю, что нас тут бродит двое. Две смятенные, обездоленные души, еле-еле уцелевшие по какой-то нелепой случайности.
Я киваю ему. Или мне только так кажется.
Матвей подходит, обнимает меня за плечи и отдирает от подручного средства, помогающего стоять на ногах: накрывает мои скрюченные одеревенелые пальцы своими, вынуждая разжать дверную ручку. Но я совсем не чувствую исходящего от мужа тепла, будто рядом нет никого. Знаю, что он есть — это я никакая. Ни горячая, ни ледяная. Пустая.
Матвей возвращает меня в нашу спальню, усаживает на кровать и опускается передо мной на корточки.
— Варюш, что будем делать?
— В каком смысле?
— Сегодня девять дней, — Матвей громко сглатывает.
— Да.
— Нужно поминки организовать.
Кто сказал, что нужно?
— У меня нет сил, — я заваливаюсь на бок, проваливаясь щекой в подушку.
Матвей стискивает пальцами переносицу, опускает ресницы и массирует подушечками пальцев закрытые глаза, размазывая по ним влагу.
— Я все организую.
— Как знаешь, — я переворачиваюсь на другой бок и крепко зажмуриваюсь, ощущая на виске прикосновение его дрожащих губ.
Он тихо уходит. Я считаю до десяти, утыкаюсь лицом в матрас и берусь за подушку, накрывая ею голову, чтобы заглушить крик.
Незаметно провалившись в сон, выныриваю из него с явственным ощущением, будто и не спала вовсе. Очередная вылазка из спальни по квартире не венчается желаемым чудом: что вновь откуда-нибудь донесется голос дочери. Матвей с кем-то разговаривает по телефону, сидя на диване в гостиной, я волочу ноги к ванной, захожу туда и оставляю дверь приоткрытой. Обещание, данное друг другу, высечено в подкорке. Не запираться, чтобы, если соблазн отправиться к Ксюше перевесит здравый смысл, каждый из нас сумел вмешаться и не допустить этого.
Приняв таблетки, на секунду встречаюсь с собственным отражением в зеркале и стремительно
Развернувшись, я натыкаюсь на мужа в дверном проеме.
— Я забронировал зал ресторана на четыре. Осталось обзвонить людей.
— Хорошо.
— Ты согласна?
Не уверена, нужно ли это мне, но, думаю, это важно для тех, кто помимо нас с Матвеем любил Ксюшу. Не знаю, хочу ли переживать за чувства всех этих людей (социальная батарейка полностью разряжена), но вижу, что это необходимо ему.
***
Собралось на удивление много народа. От мельтешащих перед глазами знакомых и незнакомых лиц кружится голова, однако каким-то парадоксальным образом мне удается коммуницировать с огромным количеством людей. Бывает, конечно, впадаю в ступор и забываю отвечать, но все относятся к этому с пониманием. Я вижу среди пришедших почтить память Ксюши своих коллег, наших с Матвеем друзей, ее одноклассников. С небольшим опозданием прилетел папа и, засев скромно в уголке, неотрывно за мной наблюдает. Некоторые не проявляют излишней многословности, за что я нахожу их самыми комфортными на сегодняшний день.
Меня хватает на час или около того. Дарованный антидепрессантом ресурс быстро израсходуется. Я присоединяюсь к папе. Забиваюсь в угол.
— Поешь, — он усердно двигает ко мне тарелку с супом.
Я мотаю головой.
— Надо, — велит без нажима.
Кусок в горло не лезет, но ради его спокойствия вливаю в себя несколько ложек теплого куриного бульона.
Вдруг я слышу Ксюшин голос, перерастающий в заливистый смех. Ложка падает в тарелку из моих дрогнувших пальцев, брызги бульона портят безупречную белизну скатерти. Я бы сочла, что самый желанный в мире звук исходит из моей плохо соображающей головы, однако с лица папы мигом сходит вся краска. Он тоже ее слышит.
И многие другие.
Исчезает жужжащий говор. А Ксюшин смех по-прежнему рвет мое сердце в клочья.
Я поднимаюсь с места и безошибочно бреду к источнику боли и счастья, слепо пихая людей и врезаясь в углы. Вскоре смолкает и он, однако я уже его нашла.
Девочки, Ксюшины одноклассницы, хлюпают носами, глядя в телефон одной из них. Другая, заметив над ними мою нависшую фигуру, одергивает подругу и боязливо озирается за плечо.
— Из-звините...
Я чувствую, как впивающиеся взоры окружающих медленно разъедают, забираясь под кожу, мышцы и сухожилия. На меня хлынет такое чудовищное отчаяние, что я просто не выдерживаю его напора и убегаю, впервые ощущая шевеление помещенной в грудь бомбы.
Матвей догоняет меня, а что происходит дальше — понятия не имею. Знаю лишь, что люто больно. И страшно, потому что разум агонизирует, отторгая рациональность, мораль и все оттуда вытекающее. А с наступлением мизерного просвета я обнаруживаю себя перед входной дверью Литвиновых в компании канистры бензина. Безропотно повинуясь стихийному помешательству на жажде мести тем, кто причастен к отнявшему у меня смеху дочери ублюдку, я откручиваю крышку и переворачиваю тяжелую емкость. От невероятной бензиновой вони скручивает желудок, в горле скапливается тошнотворная горечь.