Ты думал, я не узнаю?..
Шрифт:
— Не сомневаюсь, — улыбаясь мне, любезничает с ним Павел, — однако я тороплюсь.
Понуро опустив уголки рта, отец ему кивает.
— Василий Тихонович, вечером помощь ваша понадобится.
— Всегда к твоим услугам, Паш. Чем обязан?
— Никуда не планируете уезжать?
Папа вопросительно смотрит на меня. Я пожимаю плечами.
— С перевозом провизии подсобите? В багажнике места маловато.
В этом-то ультра-навороченном тракторе, на котором Апрельский приехал? Если только он не планирует снабдить роту голодных солдат.
— Не вопрос, — с готовностью откликается папа.
— Отлично. Спасибо.
— Понял. Буду у тебя в пять.
Они вновь жмут друг другу руки.
— Ничего, если я Варю с собой возьму? — вдруг выступает с инициативой папа. Я хочу его отдернуть, но это будет слишком очевидным жестом. — Не хочется ее одну оставлять. Заскучает.
Ей богу, со мной как с маленькой…
— Конечно, — Павел без промедлений дает добро, однако зрительно приценивается ко мне, словно пытаясь распробовать начинку, из которой я состою, и прикинуть, гожусь ли для их поездки. — Тогда, Варвара, до встречи, — к какому бы заключению он ни пришел, демонстрирует мне доброжелательную улыбку, в которой, опять же, не чувствуется доподлинной искренности. Однако винить мужчину не в чем.
Осиротев, каждый родитель, выбравший ЖИЗНЬ, учится заново испытывать эмоции. Какие-то чувства дрессировать легче, а какие-то не приживаются в обезображенной болью душе. Может показаться, что человек лукавит. Это не так. Просто мы — люди, с которыми судьба обошлась самым жесточайшим образом — кое-что чувствовать разучились насовсем. Поэтому приходится оттачивать навык игры, чтобы ничем не отличаться от окружающих, не оттолкнуть их своей неспособностью искренне транслировать эмоции. Транслировать то, что умерло. Я долго свыкалась с тяжестью на лице, тянущей мышцы вниз, к земле. Любая потуга изобразить эмоцию не венчалась успехом… Долгие месяцы. Выражаясь поверхностно, это похоже на неудачную пластику. Все стянуто, твердо. Пальпируешь, кривишься, но ничего не чувствуешь.
Апрельский садится в авто и уезжает.
— Что? — нервно сглатывает папа, с дискомфортом ощущая на себе мой пристальный взор.
Я со вздохом качаю головой.
— Что за поездка намечается?
Мы неспешно идем к дому, отряхиваемся на крыльце от снега.
— Пашка благотворительностью занимается, — папа открывает входную дверь и юркает в остывший дом следом за мной.
— Здорово.
— Да. Молодец. Сиротам помогает. Спонсирует фонды и государственные организации по нашей области. Когда приезжает, старается организовывать волонтерские дни и собирает народ. Случалось, люди из соседних регионов наведывались, усыновляли и удочеряли малышню. Сегодня поедем развозить провизию по детским домам.
Я неоднократно слышала от мужчин и женщин, переживших опустошающую утрату, о том, что надежнее всего помогает им держаться на плаву. Поддержка других. Немощных стариков, детей, животных. Обездоленных, больных, таких же, как они сами. Всех по чуть-чуть. До гибели Ксюши я содействовала онкологическим организациям и своим отдельно взятым клиентам, но после трагедии стала уделять этому больше внимания. Разумеется, к этому — важности участия — приходишь не сразу. В первую очередь нужно разобраться с изменившейся гравитацией, найти шаткий баланс и приспособиться к тому, что отныне почва под ногами будет рыхлой, зыбкой, иногда вовсе исчезать, сменяться раскаленными углями и вечной мерзлотой,
Но их поначалу попросту нет. Ни толики. Поэтому берешь у самой себя в долг, идешь в убыток и со временем учишься получать немного больше, чем отдаешь. В хорошие дни ресурсные задолженности аннулируются и даже выходит инвестировать.
Интересно, кто Павел Апрельский?
Задолжник, или инвестор?
Я барахтаюсь где-то между.
Глава 30 Рита
Я вижу маму спустя долгое время. Беглым взглядом цепляюсь за худую, хронически сгорбленную фигурку в черном, маячащую возле облепленного огромными рыхлыми сугробами подъезда. Промаргиваюсь, потому что не верю своим глазам. Когда она вернулась?
Матвей ведет машину на низкой скорости по нерасчищенной от снега дороге. Кажется, он ее не замечает, когда вертит головой по сторонам каждые две-три секунды.
Мое лицо заливается краской стыда. Я вжимаюсь в сидение с напрасной надеждой провалиться сквозь кожаную обивку, став частью автомобиля, и обвиваю руками живот.
— Ты можешь высадить нас где-нибудь здесь, — тихо прокашлявшись, чтобы вернуть голосу ясность, бормочу я.
— Зачем?
— Мама… — выдавливаю с трудом, словно провозглашаю себе смертный приговор.
Наверное, это и произойдет в ближайшие минуты — смерть от разрыва сердца неизбывным мучительным конфузом, — если он не прислушается.
Еще раз внимательно оглядевшись, Матвей фокусирует взгляд на женщине в длинном зимнем пальто и с шерстяным платком на голове. Иногда приходится напоминать себе, что они одного возраста, однако последние годы вытянули из мамы остатки былой красоты. Стремительное, почти молниеносное увядание превратило ее в согбенную старушку. Я наблюдаю за тем, как безмолвное изумление вытягивает его лицо, а пальцы до побеления костяшек стискивает руль. Матвей быстро возвращает контроль над эмоциями, заставляет себя прервать зрительное бурение и плавно жмет на тормоз.
Я отстегиваю ремень безопасности, разворачиваюсь к Юле, уснувшей почти что сразу после отъезда от больницы, и бужу ее.
— Уже приехали? — сонно произносит она, сладко зевая.
— Да, солнышко, — улыбаюсь ей.
Выходим с Матвеем из машины. Я помогаю дочке выбраться, а он достает из багажника наши вещи.
— Донесешь?
Я киваю.
— Спасибо, что подвез.
— Папуля, ты не пойдешь с нами? — грустно спрашивает Юля.
Он садится перед ней на корточки и берет за руки.
— Не сегодня.
Она с хныканьем выпячивает нижнюю губу и угождает в его объятия.
— Слушайся маму, договорились?
Юля кисло кивает и, ни на секунду не сводя глаз, наблюдает за тем, как Матвей возвращается в автомобиль, разворачивается и уезжает.
— Идем, — с дрожащей на губах улыбкой протягиваю дочке руку. Она принимает жест и плетется рядом с низко опущенной головой. — Что хочешь на ужин?
— Ничего.
— Чем займемся завтра? — я пытаюсь отвлечься от поджидающей у подъезда матери.