Ты думал, я не узнаю?..
Шрифт:
— Сменить вектор, как сказала твоя мама, — обращаюсь к куску отполированного камня, жадно уповая, что каким-то немыслимым образом послание транслируется на тот свет. — Хватит мне искать новые смыслы в прошлом, да, детка? — на рваном вдохе задержав дыхание, поджимаю губы и смаргиваю застелившую глаза пелену. — Нужно тебя отпустить.
Глава 59 Варя
Примерно за неделю до четвертой годовщины со дня гибели Ксюши мне на руки попадает конверт из приятной на ощупь плотной
Конверт ждет своего часа сначала в ящике моего рабочего стола, затем на дне сумки. Благополучно мною забывается: мысли о его существовании ненадолго вытесняются домашними хлопотами, хотя вдвоем с Пашей я справляюсь с ними куда быстрее, чем одна.
Я вспоминаю о конверте перед сном, но как только развязываю ленту и вынимаю сложенный пополам лист, подписанный: «Мамуле», желание закрыть глаза мгновенно улетучивается.
Я зачем-то оглядываюсь по сторонам, зацикливаясь на промелькнувшей мысли, что кто-то меня разыгрывает. Но на кухне помимо меня никого нет. Паша засопел сразу, как только упал головой на подушку, окруженный нашими питомцами. Да и не стал бы он проворачивать подобное.
Аккуратно, словно письмо способно обратиться в прах от малейшего движения, я кладу его на стол, не разворачивая, и поднимаюсь со стула. Как мышка, на носочках семеню назад, пока не натыкаюсь поясницей на столешницу. Обретя в кухонном гарнитуре опору, выдыхаю с таким облегчением, словно уцелела от падения в бездонную, покрытую туманом пропасть, над которой растянулся хлипкий мост, шатающийся от легкого дуновения ветра, и я благополучно его миновала.
Сосредоточение напряжения начинает по нарастающей пульсировать в районе солнечного сплетения. Я инстинктивно тянусь рукой к плоскому животу и обнимаю себя: однако не с целью защитить нас с малышом от сокрытой в непрочитанных строках эмоциональной встряске, а будто обращаясь к жизни во мне за одобрением желания немедленно прильнуть к письму и слиться с ним воедино.
Разве память о ребенке может причинить родителю боль? Причиняет боль только то, что подтверждает его отсутствие, а это, без преуменьшения, все остальное.
Возвращаюсь, я сажусь за стол и с поверхностным, участившимся дыханием беру сложенный пополам лист. Открываю…
Сомнений нет. Каждую букву выводила моя Ксюша. Ей не удавалось придерживаться одного стиля, и почерк постоянно менялся. То был настолько безупречным, почти каллиграфическим, то ужасал причудливостью и неразборчивостью. Она не уставала объяснять, что во всем виновата рука, не поспевающая за ходом мыслей. Даже пыталась научиться писать левой, полагая, что это правая такая непутевая.
Внимательно и неторопливо читая, я так явственно представляю ее присутствие, словно доченька сидит на соседнем стуле, болтая в своей излюбленной быстрой манере о том, какими редкими она представляла солнечные будни студентки факультета кинематографического искусства в Праге, и о том, как скучает по дому. Ее звонкий стрекот
Я чувствую ее рядом с собой. Слышу ее голос в строках. И с подступающей с завершением письма тяжестью ненадолго прерываю чтение, чтобы не дать себе расплакаться. Дочка обращается ко мне, а я — рыдать? Нет-нет. Я и не надеялась, что когда-нибудь мы вновь так близко друг к другу подберемся!
Ксюша сама отыскала путь ко мне, чтобы напомнить, каким неповторимым, неисчерпаемым счастьем она была, есть и будет для меня. Напомнить о том, что каждая ее улыбка была маленьким чудом. Напомнить о безграничной и бескорыстной преданности и о том, что в моей любви она всегда обретет убежище от каких бы то ни было бурь в каком бы то ни было из пространств.
В предпоследней строчке она выражает надежду на то, что очень скоро прославится, сняв фильм, который покорит маститых всемирно известных режиссеров, и отправится со мной в долгое, запоминающееся путешествие.
В последней говорит, как рада, что я ее мама, а она моя дочь.
Так и есть, родная.
Возможность любить тебя — мое величайшее везение.
Я аккуратно складываю письмо, убираю в конверт и обнаруживаю в нем еще одно послание, адресованное Матвею. Однако не смею проникать в то сокровенное, что Ксюша написала для отца, и оставляю те слова дочери нетронутыми моим любопытством.
***
Конверт попадает в руки бывшего мужа лишь спустя два с половиной месяца.
В первой декаде декабря мы с Матвеем оказываемся на одной парковке у кондитерской, которую когда-то любила Ксюша, и у которой год назад я нечаянно разоблачила другую сторону его жизни. Мы стоим в длинной очереди к единственной кассе, тем не менее, мне не сразу удается распознать в широкоплечей мужской фигуре Метелина. Наверное, я бы так и не обратила на него внимания, если бы он случайно не повернул голову к витринному большому окну, а я свою подняла.
Он расплачивается карточкой за черничный муссовый торт, разворачивается и проходит мимо, собирая на себе заинтересованные женские взгляды. Отдалившись от меня на пару шагов, встает столбом и оборачивается.
— Варя… — тут же осекается, должно быть, вспомнив мое напутствие в нашу последнюю встречу: сделать вид, будто мы не знакомы, когда пересечемся вновь.
Я киваю в знак приветствия, вскользь разглядывая Матвея. Начал бороду отращивать, немного вес набрал. Он тоже меня изучает, но тратит на это больше времени и концентрации.
— Подождешь снаружи? — спрашиваю я. — Мне нужно тебе кое-что отдать.
Уже некоторое время я ношу конверт в сумке: как раз планировала связаться с Матвеем на днях, чтобы договориться о встрече и отдать ему письмо, но удобного случая до сегодняшней даты не подворачивалось.
— Да, конечно, — растеряно соглашается Метелин, замечая украшение на моем пальце. Он сводит брови к переносице и удаляется из кондитерской, придержав отразившееся на его лице неравнодушие к этой детали за сомкнутыми устами.