Ты его не знаешь
Шрифт:
— Если очень хочется послушать, поищи в Интернете, — сказала мама.
— Попробую, — ответила я, но не собралась.
Двадцать семь
— Зовут Стив, — сказал Торп, — фамилия Стрэчмен.
Мы сидели в кафе «Простые радости». Был вечер понедельника, а чуть раньше, во второй половине того же дня, я встречалась с хозяином заведения, Ахмедом, который покупал у нас кофе с восьмидесятых годов. Мы и сейчас поставляли ему зерна, но с недавнего времени он сам стал обжаривать их в магазинчике по соседству с известным кафе. Красивая бронзовая машина разместилась прямо перед витриной, и в четыре пополудни вся местная ребятня собиралась на тротуаре, чтобы полюбоваться, как
Это был вечер живой музыки, и в небольшой нише рядом с кухней уже устраивался Патрик Уолф, исполнитель народных песен.
Я записала в блокнот имя Стива Стрэчмена, прочла вслух Торпу — правильно ли, и вопросительно произнесла.
— Что-то очень знакомое…
— Он был аспирантом на факультете математики в Стэнфорде, — ответил Торп. — Претендовал на Гильбертовскую премию.
— Которую должна была получить Лила.
Торп кивнул.
Гильбертовская премия присуждалась в феврале каждого четного года перспективному аспиранту за работу, имеющую отношение к одной из знаменитых нерешенных проблем Дэвида Гильберта. Шли слухи, что 1990-й станет годом Лилы. Последние месяцы премия вела ее как свет маяка на горизонте. Возможность добиться ее кружила Лиле голову.
— Лила занималась Гольдбахом, — объяснял Торп, — а Стрэчмен работал над гипотезой Ходжа — заметь, не входящей в список проблем Гильберта. Однако Стрэчмен полагал, что эта его работа в итоге прольет свет на гипотезу Римана. Как и Лила, он был одаренным парнем. Прогремел еще в школе, на международной математической олимпиаде в 1982-м. Насколько я понял из разговоров, в Стэнфорде его недолюбливали. Заносчивый, завистливый к чужим успехам, многих раздражал — прикинется, бывало, заинтересованным в работе других студентов, слушать слушает, а сам отмалчивается. Для математиков же общение имеет колоссальное значение, они постоянно обмениваются информацией. А Стрэчмен был чертовски скрытен. Всякий раз, как измыслит что-нибудь, что посчитает интересным или важным, — запишет, запечатает в конверт и сам себе по почте отправляет, чтоб иметь доказательство, когда и что именно пришло ему в голову. Так трясся над своими идеями, так боялся, что какую-нибудь из них уворуют, что совсем свихнулся — все тетрадки с расчетами, все пресловутые конверты держал дома под замком. Интересная деталька: однажды к нему из-за домашнего скандала соседи вызывали полицию. Мать, видишь ли, делала у него в комнате уборку, ну и попробовала открыть запертый ящик, а он ее за этим застукал и такое устроил!
— То есть он жил с матерью?
— Да.
— Наводит на размышления, — заметила я. — Хотя ведь Лила тоже жила дома, но меня это как-то не смущало.
— Но он-то парень, совсем другое дело. И к тому же он был старше.
Уолф запел. Очень неплохо.
— Пошли на улицу, — предложил Торп. — Шумно становится.
Пробираясь к выходу, я поздоровалась с подружкой Уолфа — детсадовской воспитательницей по имени Мэри, а еще с Пегги и Мэттом, у которых была студия пилатеса через дорогу. Что мне нравится в сан-францисских кафе: заходи в любое почаще — и начнешь узнавать людей в лицо, будешь в курсе всех их дел.
За последний час на дворе заметно похолодало. Туман, который ранним вечером, когда я приехала сюда, только собирался над океаном, теперь вполз на улицы. Когда туман вот так прижимается к земле, он напоминает мне о сумрачных лесах Коста-Рики и Перу. Я накинула куртку и присела к маленькому деревянному столику, напротив Торпа. Тот, нагнувшись, потрепал по кудлатой спине белого пса, привязанного к парковочному счетчику, и с неожиданной лаской в голосе спросил:
— Что, малыш, замерз?
И глянул на меня — вижу ли. А мне пришло в голову, что и этот душевный порыв, как всегда, когда дело касается Торпа, скорее всего, рассчитан на создание нужного образа. Иначе почему он не обзаведется собственной собакой, если так их любит?
— Значит, Стрэчмен с причудами. Ну, еще завистливый, —
— Допустим. Но слушай дальше. Через несколько дней после смерти Лилы Стрэчмен поинтересовался у одного из преподавателей насчет премии.
— Это не преступление.
Торп подался вперед:
— Как мне передали, вопрос был сформулирован так: «Кто первый в очереди на Гильбертовскую премию теперь, когда Эндерлин сошла с дистанции?»
— И вы не сочли это важным и не вставили в книгу?
— Я-то вставил. Редакторша вырезала. Она, видишь ли, решила, что впутывать еще одного университетского математика — это уже чересчур. В общем-то, я с ней был согласен: читатель в состоянии управляться лишь с определенным количеством героев, а потом они у него все смешиваются.
— Кто вам рассказал о том вопросе Стрэчмена?
— Сам преподаватель, к которому он обратился.
По словам Торпа, ни для кого не было секретом, что премия достанется либо Лиле, либо Стрэчмену. Они шли ноздря в ноздрю. Но в ноябре Лила выступила в Колумбийском университете с докладом, который имел шумный успех, и шансы ее возросли, победа была практически в руках. Она, конечно, ни за что не призналась бы, но я и так знала: она спит и видит эту премию.
— Ну и что, получил Стрэчмен премию?
— Да.
— Где же он теперь?
Я приготовилась услышать: теперь он всемирно известный математик, Гильбертовская премия отомкнула ему врата к успеху, он доказал гипотезу Ходжа и стал научным светилом. Сейчас, когда ему как следует за сорок, пожинает плоды ранних свершений. Однако я попала пальцем в небо.
— Математику давно забросил, пробовал себя в качестве инженера, а когда не выгорело, заделался подрядчиком. Года два назад его поминали в новостях: он ремонтировал въезд на Мост через залив после крупной аварии с автоцистерной.
— Быть не может! Он тот самый Стрэчмен?
— Угу.
Громкая была история. Глубокой ночью бензовоз с тонной горючего в утробе врезался в ограждение. Языки пламени взметнулись в черное небо. Водитель погиб, но внимание общественности привлекла не столько его смерть, сколько тот факт, что пострадал удобный въезд. Бензовоз одним ударом растянул двадцатиминутную поездку до трех часов как минимум. Подряд на ремонт дороги выиграла компания Стрэчмена. Предполагалось, что на это потребуется полгода, но Стрэчмен управился за один месяц. Для завершения всех работ в выходные накануне Дня труда [57] движение по Мосту через залив было полностью перекрыто; в новостях твердили, что ко вторнику Мост, разумеется, не откроют. Однако народ, возвращавшийся домой в понедельник ночью, к собственной радости, обнаружил, что Мост открыт — на одиннадцать часов раньше вновь назначенного срока. Именно этот последний штрих принес Стрэчмену славу. «Кроникл» поместила его портрет на первой полосе, с подписью: «Самый расторопный человек Сан-Франциско».
57
Первый понедельник сентября.
Что такого в наших местах, что люди слетаются сюда как мухи на мед? Ведь натуральный омут, вывернутый наизнанку курорт на берегах холодного океана… Безбожная дороговизна жизни, наводящие тоску туманы, дамоклов меч землетрясений, язва бездомности — и тем не менее Сан-Франциско действует на манер огромной липучки. Сколько людей — и не сосчитать! — уверяли меня, что приехали в Сан-Франциско года на два, не больше, а в результате пускали корни на десятки лет. Начинающие рок-звезды, талантливые ученые, непризнанные писатели, дряхлеющие хиппи — ни у кого не хватало духу покинуть эти места. Быть может, дело в воде из долины Хетч-Хетчи, которую мы пьем. Или в климате. А может, в еде. Или в музыке. Неважно — я их понимаю.