Ты и я
Шрифт:
Что же касается Давида и Ионафана, они с самого начала прогулки всячески проявляли свое отрицательное отношение к ней и теперь протестующе пыхтели.
— Либо гулять, либо эпсомовской соли обоим, — объявила бесчувственная Тото, но сердце ее смягчилось, когда она увидела, как Ионафан, поспешно ковыляя впереди своим чарличаплиновским шагом, вдруг оступился, поскользнулся, будто наступив на свою штанину, и буквально зарылся носом в пыль. Она подняла его: он прижался к ней и совсем размяк, как все "пекинцы", когда их берут
Давид продолжал трусить рядом, шумно выдыхая воздух ртом; в его янтарных глазах отразилась грустная покорность. Наконец-то — лес и маленький пруд, тень и прохлада, запах сосны и папоротника, разомлевших на солнце.
Тото присела и закурила папироску. Копенгаген раскинулся внизу у ее ног; вывеска Тиволи сверкала на солнце. Четко выделялась на ослепительном синем небе статуя Торвальдсена, вся белая, почти неправдоподобно прекрасная.
День сегодня чудесный — отчего Карди так расстался с ней? И даже не догадался телеграфировать? "Какая-то тень легла на все оттого, что он вдруг изменился, — думала Тото. — Да, легла, и мне не уйти от нее".
Она откинулась назад и, заложив руки за голову, смотрела на верхушки недвижных сосен и на мозаику неба. Было так тихо, что она слышала, когда обрывалась и падала сосновая игла. И вдруг Тото испугалась тишины.
Она снова села. Давид и Ионафан исчезли. Тото свистнула и услышала, что они бегут к ней издалека. Первым появился Давид, за ним — Ионафан, сильно запыхавшийся и точь-в-точь похожий на китайского дракона с одного из тех черных с золотом лакированных шкафчиков, что выставлены у Зелигмана в Париже.
И непосредственно за ними обоими показался Темпест.
Он был один, сразу заметил Тото и улыбнулся.
— Не вставайте, — сказал он. — Я тоже присяду, если разрешите.
Он опустился подле Тото, обхватив колени руками; Давид и Ионафан благосклонно приветствовали его.
— Это Давид, — сказала Тото, — а это — Ионафан, иначе Дон-Дон, мы так зовем его оттого, что он такой крошечный. Им ужасно не хотелось идти сюда и жариться на солнце… да и мне тоже, но мне надо было пройтись.
— Откуда такой прилив энергии сегодня? — спросил Темпест.
Тот вздохнула.
— Неспокойно на душе. Папочка уехал в Англию.
— В Англию? — повторил, как эхо, Темпест, не скрывая своего удивления.
— Умер муж моей матери, — пояснила Тото и рассмеялась неясности выражения. — Будто из книги "Алиса в стране чудес", правда? Но вы, может быть, знали лорда Торренса?
— Да, знал хорошо, — отозвался Темпест. — Но все же ничего не слышал о его болезни.
— Произошла автомобильная катастрофа, — серьезно продолжала Тото. — И моя мать вызвала отца.
Темпест смотрел на Тото, не отрываясь, и видел, что лицо ее быстро заливается краской. "Она обижена… или озабочена…" — лениво подумал он, и в это мгновение Тото подняла голову и взглянула ему прямо в глаза.
Красота
Голос Тото прервал его приятные неторопливые размышления. Она спрашивала очень серьезно:
— Мистер Темпест, вы знали мою мать, — вы говорили, что знали. Не расскажете ли вы мне о ней? Я лишь крошкой видела ее.
— Леди Торренс очень хороша собой, — начал Темпест неохотно, — я видел ее несколько недель тому назад в Довиле — яхта Торренса простояла там недели две. Что же мне сказать вам? Затрудняюсь.
— Скажите, какова моя мать… на самом деле?
— Она обаятельна и своенравна, — медленно проговорил Темпест.
— Значит, — быстро перебила его Тото, — ее нельзя забыть, нельзя уйти от нее, да? Вы это называете обаянием?
— Это результат ее обаяния, надо полагать, — беспечно согласился Темпест. Но тут же случайно перевел взгляд с маленького водопада из сосновых игл, который он пропускал между пальцами, на Тото, и то, что он прочел в ее глазах, заставило его сбросить с себя настроение приятной истомы.
Тото забыла о нем; она глядела на море, и в глазах ее было то беспомощно-испуганное выражение, какое бывает у ребенка, когда он не может определить источника своего страха.
Тото уже не была ребенком, но свои огорчения, очевидно, переживала еще, как дитя.
И Темпест вдруг, на одно мгновение, почувствовал, что к его сочувствию примешивается раздражение: ему невыносима была мысль, что такое лучезарное создание, как Тото, может померкнуть, омрачиться. Мгновение прошло, и к нему вернулось обычное пассивное ко всему отношение.
"Странная, конечно, фантазия со стороны Гревилля: помчаться так, сломя голову, но…"
В конце концов, какое ему до этого дело? Эта мысль помогла ему отгонять множество неприятностей, не имевших прямого отношения к его жизни.
Он терпеть не мог всего того, что по напряженности, минорности хотя бы отдаленно напоминало сцену.
Он поднялся и, глядя на Тото сверху вниз, улыбался ей той обворожительной, ленивой ирландской улыбкой, которая, при всей своей бессодержательности, влекла к нему людей.