Ты и я
Шрифт:
Вот это было в духе Вероны! В таких случаях она расцветала и становилась еще красивее.
— Ах ты, мой любимый! — шепнула она Карди и от удовольствия покраснела.
Сильвия оставила их вдвоем, но к чаю явилась целая куча народу, и после того, как Карди пересидел всех, Верона сказала:
— Дорогой, тебе надо исчезнуть. В семь часов у меня массажистка, и я уже задержала ее на десять минут. Поцелуй меня и — не забывай!
— Я хотел поговорить с тобой о Тото, — сказал Карди, обнимая ее.
— Разумеется,
— Я думал — не напишешь ли ты ей маленькую записочку, — я сам не писал до сих пор, потому что хотел вложить твое письмо…
— Какой добросовестный папаша, — прошептала Верона у самых его губ.
Ее аромат, ее обаяние, ее красота ударяли Карди в голову, как вино богов. В ее руках он был податливее воска, пусть лепит из него, что хочет, он готов на все. Никаких усилий с ее стороны не требовалось. Он предупреждал малейшие ее желания с патетической идолопоклоннической интуицией влюбленного, окончательно потерявшего голову.
— С письмом Тото можно подождать до завтра, но завтра надо его отправить, надо сказать ей…
— А, — сказал ей в конце концов Бобби с торжественным выражением на юном взволнованном лице. — Знаете что, Тото, — начал он, остановился, закурил "Золотую снежинку" и продолжал отрывисто: — Вид у вас неважный. Что происходит?
— Я не имею никаких известий уже много недель, — сказала Тото. С Бобби ей незачем было скрытничать.
— Как не стыдно! — тепло воскликнул Бобби, не сводя глаз с лица Тото.
— А вы слышали? — быстро спросила Тото.
— Да, кое-что слышал, — Бобби медлил, — получил письмо от матери; она, конечно, в курсе семейных сплетен…
Он остановился, искренне изумленный и даже немного испуганный при виде напряженного, побелевшего личика Тото, которая судорожно впилась ему в руку.
— Скажите мне, — задыхаясь, проговорила она, — скажите…
— Вы, верно, слышали, ходит слух… — уклончиво бормотал Бобби.
— Я ничего не слышала, — пересохшими губами возразила Тото, — а вы слышали, вы говорите. Я хочу знать.
— Так вот: мать пишет мне, что Карди собирается вторично жениться на вашей матери.
Тото отпустила его руку и отошла немного в сторону.
— Возможно, что это так, — звенящим голосом произнесла она, — но возможно, что это только слух. Чего только не болтают люди без всякого основания!
— Видите лиг… мать пишет, что в Лондоне только об этом и говорят, всколыхнуло всех в самое мертвое время; будто бомба разорвалась… Не говоря обо всем прочем, очень уж это скоро: прошел всего месяц со дня смерти Торренса. Но, пожалуй, если человек женится на женщине, которая была уже когда-то его женой, дело упрощается.
Тото молчала. Она достала из бокового карманчика шагреневый портсигар, твердой рукой вынула папироску, закурила и некоторое время курила.
Затем попыталась заговорить с Бобби, но
Она поднесла руку к горлу, не опуская глаз, и Бобби заметил, что глаза ее казались почти черными на смертельно бледном лице.
Слегка качнув головой, она собрала все свое мужество, чтобы улыбнуться, поднялась и вышла из комнаты; он слышал, как она бежала вверх по лестнице; щелкнул замок…
В ее собственной небольшой комнате, в которой Скуик. каждое утро ревниво перетирала и убирала все ее маленькие сокровища, Тото остановилась, все еще держа в руке зажженную папироску. Посмотрела на головные щетки и зеркальце в оправе из светлой черепахи, лежавшие у нее на туалете. Карди подарил их ей после крупного выигрыша на скачках в Лонгшамп; они вместе выбирали их в маленьком магазинчике на рю Дантон, а много позже, выиграв крупный куш в карты, он поставил на них по два крошечных "Г" из бриллиантиков. Прелестную куклу в золотой юбочке Карди подарил ей всего месяц тому назад: ее назначение — закрывать пудреницу; после долгих споров Карди и Тото сообща окрестили ее "Весенняя Ивонна" за ее чудесные золотистые волосы и огромные голубые глаза.
Все ее книги — почти все — в изумрудно-зеленых кожаных переплетах (ведь у Тото глаза зеленые) и с вклеенными экслибрисами по рисунку Карди: бэби с гарденией в руках, величиной с нее самое: "Эта книга принадлежит Гардении Гревилль", — и фотографии Карди, самая давняя и самая последняя, в двойной рамке: на одной он изображен был двадцатилетним юношей, с волосами совсем гладко зачесанными, в забавном милом костюме: высокий, наглухо застегнутый стоечкой воротник и пресмешной галстук и сюртук с крошечными лацканами; на другой, работы Бертрана Пэркса, дэдди смотрел прямо в глаза, большеголовый, совсем как живой.
Тото взяла фотографию в руки, поднесла ее близко к лицу, потом медленно подошла к кровати и опустилась на колени, прижимая карточку к щеке.
Она молила, как ребенок:
— О, пожалуйста, пожалуйста, не надо этого. Пусть дэдди вернется совсем такой, как раньше. Он всегда был моим. Я буду хорошая. Только бы этого не случилось… Ведь, право, нет ничего дурного в том, что мне нужен мой дэдди, у меня никого нет, кроме него. Все будет по-другому, если он опять женится… да, все, это, не воображение… о, пожалуйста, не надо…
Кто-то постучался в дверь. Голос Скуик. Тото очнулась, поднялась с колен и тут только заметила, что папироса загорелась у нее в руке. Она взглянула на обожженный палец, подошла к двери и отперла ее.
— Крошка моя, в чем дело? Что такое? И запах гари?.. Откуда?.. Ах, как сильно пахнет, наверняка тут сейчас вспыхнет что-нибудь.
— Я обожгла немножко палец, — спокойно сказала Тото, — вот и все.
Скуик стояла перед ней, переводя взгляд с ее лица на фотографию, которую она все еще прижимала к груди.