Ты и я
Шрифт:
— Давайте выпьем чаю в городе, в веселеньком английском кафе? Автомобиль ждет меня внизу, у подножья холма.
Тото протянула ему руку.
— Я думаю, это доставит мне удовольствие. Они пошли рядом в полуденном мерцающем зное, лишь изредка освежаемом порывом ленивого морского ветерка; под ногами трещал выжженный солнцем вереск; в воздухе разлита была та летняя тишь, которая и успокаивает, и почему-то волнует воображение — вспоминаются луга, и подсолнечники, и задумчивая прохлада рощ. Тото глубоко вздохнула.
— Так хорошо, — сказала она, — так хорошо, что страшно хочется
Темпест смеялся, глядя на нее; она забавляла его своей очаровательной непосредственностью.
— Но зачем же расстраиваться? — запротестовал он. — В конце концов, ведь поездка вашего отца в Англию — не народное бедствие? Согласны?
Он глазами улыбался ей.
Тото в мгновение ока облеклась в защитные доспехи.
— Генри Джеймс причислил бы меня к разряду "назойливо-эгоистичных" особ, — сказала она. И сразу стала старше.
"Куда девалась семнадцатилетняя девочка?" — с раскаянием думал Темпест и, как человек до крайности избалованный, возмутился, почувствовав натянутость.
Он попытался вернуться к прежнему интимному тону, но с этим, очевидно, было покончено: исчезла Тото — маленькая девочка и ее робкая доверчивость.
Он непринужденно взял ее под руку.
— Идемте, вы будете править. Вот этот зеленый автомобиль — мой.
— О, я обожаю править, — воскликнула Тото с прежним оживлением, разглядывая блестевший на солнце "Доррак". — Какой красавчик-автомобиль! — объявила она.
Темпест не без удовольствия отметил про себя, что "взрослое" настроение миновало.
Оно окончательно исчезло, когда она взялась за руль, а Давид и Ионафан неохотно расположились позади. От возбуждения Тото слегка посмеивалась, лицо горело красивым румянцем; золотые пряди волос отлетали назад на зеленую, сдвинувшуюся к затылку шляпу. Она сидела очень свободно, с природной грацией откинувшись на спинку. Ей трудно было бы выглядеть неуклюжей.
Темпест сидел подле нее, наблюдал за ней и слегка посмеивался под короткими усами.
Они пили в "Старой Англии" чай с датскими хлебцами с коринкой и чудесным датским маслом и пирожными "денди", которые, по мнению Тото, не только были неправильно названы, но представляли собой грубую подделку, так как в них не было миндаля, а только за миндаль Тото их и любила.
— Я всегда, Скуик рассказывает, вытаскивала все миндалины. В этом для меня вся прелесть пирожного, — важно пояснила она, причем ее подбородок слегка дрожал.
— Почему это он у вас?.. — спросил вдруг Темпест.
— Почему… что? кто? — растерялась Тото.
— Почему подбородок ваш смеется раньше вас? — бросил Темпест через плечо, направляясь к стойке за шоколадом.
Тото расхохоталась; теперь она следила за ним с тем легким, но радостным интересом, с каким присматриваешься к человеку, с которым недавно только встретился, но уже знаешь, что он придется тебе по душе.
Она думала о Темпесте с веселым одобрением: он был так красив! А она любила красивых людей. И одет он был прекрасно; башмаки того желтого цвета (цвета молодого тигренка), который так идет к темно-синему костюму. Вообще всё в нем как следует. Нет изысканности Бобби или отглаженного, без единой складочки,
Он вернулся с огромной коробкой шоколада и протянул ее Тото.
— Я думала о том, что мне нравится, как вы одеваетесь и как причесываетесь, — откровенно сказала Тото.
К величайшему своему удивлению, Темпест слегка покраснел. Он рассмеялся с некоторым оттенком самонадеянности.
— Мне также нравится, как вы одеваетесь и как причесываетесь.
— Папочка чуть не умер, когда я остригла волосы, — доверчиво заговорила Тото. — Ворчал, пока не привык, а теперь ему нравится: у меня "постоянная" завивка, знаете? В самом деле "постоянная", потому что природная.
Темпест снова "засмеялся.
— Скажу вам по секрету, у меня тоже волосы вьются, и я из сил выбиваюсь, как поденщик тружусь, чтобы это не было заметно!
— Я бы на вашем месте гордилась тем, что вы скрываете как позор!
— Я ведь не профессиональный танцор и не… опереточный актер, — заявил Темпест. — Будь у меня какой-нибудь талант — другое дело. Но я скромный труженик и предпочитаю, чтобы волосы у меня были короткие и прямые.
— Такие же, как у вас, волосы были у дяди Билля, — сказала Тото, — не совсем темно-рыжие, но почти, и тоже вились чуть-чуть. Вы его знали?
— С того времени, как мне было пять, а ему пятнадцать лет, — мрачно ответил Темпест. — Я был под его начальством во Франции. Все, кажется, любили его. Помню, его гибель показалась мне самым худшим из того, что принесла война. У него был чудесный голос — вы, конечно, помните, — и он часто пел своим людям, пел песни Мак-Кормака, потом спускался в траншею и играл на своей скрипке Дебюсси и Равеля и всякие новейшие штуки или рассказывал ирландские сказки.
— Один из его отпусков мы провели все вместе в Париже, — подхватила Тото. — Дэдди было не по себе; он перед этим болел зимой, и мы с Билли всюду ездили вдвоем. Была весна, и в Булонском лесу начинали набухать почки. Мы с Билли катались там верхом, пили в Арменонвилле горячее молоко, закусывали темными пирожками, исследовали старый Париж, ели устрицы в "Улитке" на набережной и как-то наткнулись на отдыхавший отряд солдат. Билли остановился и всех их накормил, а потом мы с ним пропели для них "Десять негритят" (дэдди убаюкивал меня этой песенкой, когда я была бэби). И еще Билли спел им ирландскую песенку: помните? "Тетка умерла, оставила мне все богатство: деревянную ногу, ломоть хлеба и пару ситцевых штанов!" Томми так смеялся от восторга. Я тогда в последний раз видела Билли, он приезжал еще раз в отпуск, но приехал прямо домой, в Канахан.
— Каким далеким кажется отсюда Канахан, — сказал Темпест. — Вы его вряд ли помните, а я очами сердца, как сейчас, вижу его. Поместье вашего дедушки в семи милях от нашего, и разделяет их речушка футов в десять шириной. Мы перепрыгивали ее на пари за сикспенс, за хорошую бабку, за подкову для пони. В мае поля совсем золотые, так густо разрастаются лютики. И во все времена года тянет запахом горящего торфа, смешанным с ароматом яблоневого цвета. Это — Ирландия!
Тото кивнула головой.