Ты обещала не убегать
Шрифт:
— Пап, что-нибудь прояснилось? — говорю чуть громче и, скрестив пальцы, мечтаю: только бы не тишина в ответ.
— Шефер жив, дочка, — с долей облегчения выдыхает отец, но от экрана мобильного не отрывается. — Пуля прошла по касательной, ничего важного не задев. Пара дней в больнице и будет как новенький.
— Мне до него нет дела. Ты уже знаешь, зачем Лерой стрелял? Что конкретно там произошло?
— Нет, дочка, — уставший взгляд отца все же касается моего лица. Правда ненадолго. Мгновение и он снова не со мной. — Он молчит. К телефону не подходит.
— А свидетели? Есть? — понимаю, что нервирую Горского, но я должна знать.
— Есть, Ксюша. Ермолаев. Старик был там и все видел. Либо не видел, но подставить Валеру не упустит возможности. Если бы не он, отмазать Лероя была бы пара пустяков.
Опять Ермолаев. Эта фамилия слишком часто звучит в моей жизни и приносит одни страдания.
— Это только начало, папа, — сдавленным голосом шепчу отцу, представляя, что начнется в нашей жизни по вине отца и Тимура.
— О чем ты? — спрашивает между прочим, как будто мы обсуждаем цены на молоко в соседнем магазине
— О войне, которую вы с Тимуром развязали заново!
— Она никогда и не прекращалась, Ксюша! — на долю секунды Горский задерживает на мне взгляд. Холодный и расчетливый. Отчего становится невыразимо горько.
— Это не моя жизнь! Не мой выбор! Не моя война! — хочу докричаться до Горского, но мой сорванный за ночь голос звучит едва слышно.
— Приехали, — оторвавшись от телефона, отрезает отец.
Он меня не услышал.
Смотрю в окно. Опять этот высокий забор и верхушки сосен. Еще несколько часов назад думала, что больше их не увижу.
— Иди одна, Ксюша. Вам надо поговорить. Потом я обсужу с ним все детали случившегося.
Горский чувствует, что Лерой закрылся ото всех, наивно полагает, что я помогу разговорить его.
Но я не могу. Не то что отважиться на общение с Валерой, а даже просто выйти из автомобиля. Все тело парализовал страх и неуверенность. С чем мне идти к Лерою? Для него я сейчас хуже, чем красная тряпка для разъяренного быка.
Горский шумно выдыхает и в одно мгновение притягивает меня к себе. Впервые за вечер он вспоминает, что я живой человек, и что мне тоже сегодня больно.
— Валерка мне, как сын, Ксюша! — уткнувшись носом в мою макушку, произносит отец. — И из передряги этой я его вытащу, даю слово. Сам виноват отчасти, что взбудоражил его твоей пропажей.
Прислоняюсь щекой к груди Горского и хочу верить каждому его слову.
— Но вернуть его к жизни мне не под силу, — обрывает мои надежды отец. — Понимаешь?
Прижимаюсь к отцу сильнее и отрицательно мотаю головой. Я все понимаю, но хочу, чтобы он опроверг.
— Он же никогда не любил раньше, Ксюш. Смеялся над влюбленными дураками и клялся, что сам никогда… — Горский отстраняется и пытается поймать мой взгляд. — Не стоит его мучать больше, чем уже есть, дочка. Прошу. Не давай надежды там, где бессильна что-то изменить. Это только с виду Валерка непробиваемый.
И вдруг с новой силой
— Вот просил же вас обоих не спешить. Просил! И что мне с вами теперь делать? Один глупостей наворотил — в век не распутать! И ты туда же. Ладно, иди, давай! — щелкает меня по носу и, потянувшись, открывает мою дверцу. — Даю вам двадцать минут!
За пределами внедорожника Горского свежо и морозно. Бессонная ночь потихоньку начинает отдавать бразды правления трепетному утру. День обещает быть ясным и по-весеннему сочным. Застегиваю куртку, надеваю перчатки и неуверенно подхожу к воротам.
Лерой дома и скорее всего не спит. По крайней мере там, за забором, виднеется свет. Звонок. Ожидание. Мучительное. Долгое. Заставляющее пожалеть о своем импульсивном решении ехать с отцом ни раз и ни два. Мигающая красная точка на видеокамере прямо напротив не оставляет сомнений: Лерой знает, что я здесь. Но сомневается.
Щелчок. Дверь открыта.
В одной футболке и джинсах Амиров стоит посреди заснеженного двора и ждет, когда я подойду ближе. Еще. И еще.
— Что ты здесь делаешь? — старается казаться невозмутимым и спокойным. А я рада, что он не молчит, как заверял Горский.
— Ты не отвечал на звонки, — несмело объясняю причину своего неожиданного визита, переминаясь с ноги на ногу.
— Я спал, — врет Лерой. По его уставшему виду без труда можно понять, что он, как и я, еще не ложился.
Останавливаюсь в метре от него и просто смотрю, пытаясь самой себе ответить на вопрос: кто сейчас стоит передо мной? Друг, коллега отца, мой личный охранник или просто Лерой — мужчина, которого так отчаянно я бы хотела полюбить. И чем дольше я его разглядываю, тем острее понимаю, что не могу его потерять. Возможно, мы поспешили. Возможно, произойди эта ночь через месяц или два — я бы не сбежала. Сейчас, после встречи с Черниговским, я все больше убеждаюсь в этом. Вот только Лерой смотрит мимо меня.
— Тебе лучше вернуться домой, — сухо произносит он.
— Нет, — шепчу в ответ. — Я не уеду.
Но мои слова, словно облачко пара, растворяются на морозе. Кажется, Амирову совершенно все равно.
— Посмотри на меня, Лерой, — прошу мужчину и робко шагаю навстречу, но ничего не меняется.
— Посмотри, — чуть громче повторяю свою просьбу и подхожу вплотную.
И он смотрит. Тяжело, мучительно, отчаявшись. Как будто это и вовсе не он. От доброго, лучистого и игривого взгляда не осталось и следа.
— Лерой, — не могу сдержать порыва и стягиваю перчатки, чтобы, положить теплые ладони на его ледяные руки, ощущая, как его и без того стальные мышцы напрягаются еще сильнее. — Прости, если сможешь! Я так виновата перед тобой!
— Пойдем в дом, Ксюша.
Лерой разворачивается на пятках и шагает от меня прочь. Мне остается идти за ним. Больше не рядом. Не вместе. Но все также за его широкой спиной.
27. Болото