Давно в груди моей печаль хранится.Ты знаешь, друг, ее не превозмочь.Испуганная вспышками зарницы, Трепещет ночь.То зашумит, то прекратится ливень,И ветер завывает, заунывен…Ничто не исцеляет мой недуг, — Ты знаешь отчего, мой друг. Мой друг, о мой далекий друг, Росток, тобой посаженный в аллее, Слезами ветерок поил, лелея;И вырос малоти – и распустился вдруг. Ты знаешь отчего, мой друг.В моих объятиях рыдает безутешноТвоя мелодия… И дождь, и мрак кромешный, И ни души вокруг. Неужто ты забыл об этой вине? Она твоей осталась и поныне, Мой друг, о мой далекий друг.
В месяце ашшин
Небо сегодня так ясно и сине. Утро, как чампак в цвету, золотисто.В этом, быть может, последнем ашшине Сердце овеяно радостью чистой.В ветре трепещутся, плещутся листья. Грустно вздыхает цветок облетелый.В роще жасминовой – все голосистей — Птицы поют, отвлекая от дела.В пору такую осеннюю в сказке Юный царевич уходит из дома.Он отправляется, чуждый опаски, В путь неизведанный, в путь незнакомый.Передо мною мелькают виденья Мира, где небыль мешается с былью.Дали бескрайние светом и тенью Полный смятенья мой дух затопили.И говорю я: «О друг мой желанный! В путь отправляюсь, печалью объятый.Переплыву я моря-океаны, Клад отыщу в стороне тридевятой».Вот и весна, отодвинув засовы, В двери вошла и ушла неприметно.Пусто в жилище моем и на зовы Лишь откликается бокул приветно.С ясного неба, сияньем одеты, Мысли нисходят – лазурной тропою.«Друг мой, навеки потерянный, где ты? Час наступил – я иду за тобою».
Из книги «Чаша листьев» («Потропут»)
1936
* * *
Неприкасаемые… Не
дозволено им и молиться, —Священнослужитель у дверей – таких не допустит В дом божества.Бога ищет везде и повсюду находит их светлая, Простодушная вера: За оградами сел, В звездах небесных, В лесу, на цветущей прогалине, В глубокой печалиВстреч и разлук, всех любимых и любящих… Не для отверженных общенье с божественным, Установленное, обусловленное, В четырех стенах, за наглухо замкнутой дверью. Не раз бывал я свидетелем Молений их одиноких При восходящем солнце,Над водами Падмы, готовой размыть не колеблясь Древние камни святилища.Видел: с виной бредут они, вослед за своим напевом, Ищут братьев по духу на пустынных путях. Я – поэт, я – их касты.Я – отверженный, мантры – не для меня. Тому, что несу божеству моему, Вход запретен в его тюрьму.Вот вышел из храма служитель бога, Ухмыляется мне: «Бога увидел?» А я в ответ: «Нет…» Удивляется: «Или не знаешь дороги?» «Нет…» «И ни к какой не причастен касте?» «Нет…» Годы прошли. И вот размышляю: «В кого же я верую? Молюсь – кому?..» В того, быть может, чье имя Слышал в сторонних устах, Вычитывал в книгах священных, Разноязычных и разноплеменных? Оправдать свой выбор упорствовал Святыми молитвами, — Но жизнью не смог оправдать. Я – отверженный, я мантр не шепчу. Мантра моя от замкнутой двери святилища К земному ушла окоему, За любые ограды, К звездам небесным, В лес, к цветущим прогалинам, По терниям скорбной дороги Встреч и разлук, всех любимых и любящих. Был я ребенком, когда впервые Затрепетала грудь Мантрой земли в ее первом цветенье, Мантрой, полною света. В саду Взорам явилась моим кокосовых пальм бахрома, Когда я сидел одинокоНа стене развалившейся, мхом приодетой.Излилась, горяча, из предвечного жизни ключа Света струя, крови моейДаровала биенье божественной тайны, Чуть внятная, шевельнулась память О сроках, отошедших в неведомое.То было мерцание существа моего, еще не обретшего плоти, Растворенного в жаре прадревнего солнца. На осеннее жнивье любуясь, В круговращении собственной крови Я улавливал света бесшумную поступь, — Задолго до дня воплощения Следовал он за мной.Изумленно ширилась мысль в беспредельном потоке, Сознавая, Что ныне в свете творенья, В том самом свете я пробужден, Где лет и веков миллиарды Дремала моя предстоящая жизнь.Каждодневно моленье само собой завершалось В радости бодрствованья моего.Я – отверженный, мантр не шепчу, Не знаю, к кому несется, кудаМолитва моя, от святых обрядов отрекшаяся. Ребенком я жил без друзей. Одинокие дни мои Устремлялись взорами вдаль.В семье распорядка строгого не было. Ни присмотра за мной, ни заботы.Обыденная жизнь текла, не зная запретов.Крепкой оградой обнесены соседей дома, Ладно построены, кишат людьми, А я поглядывал издали, Как всякий народ дорогой торной бредет. Я – отрешенный, к касте я не причастен.Они же законы блюдут, для них я – не человек.Привольно мне было играть на всех перекрестках, — А те обходили ребенка, Краем одежды лицо прикрывали,Для своего божества наилучшие брали цветы, Согласно с законом, Моему божеству оставляя Лишь те – иные, простые, Что солнцем одним лишь признаны, Я отвержен людьми. Но жажду я – человека, Того, в чьей прихожей Нет стражей, нет стен.Вне скопищ людских моему одиночеству Обрел я попутчиков. Они внесли в величайший век Свет, меч, мысль.Подвижники, страха не знающие, одолевающие смерть.Эти – свои, каста моя – их каста, мой род – их род. Их чистотой дух мой предвечный очищен.Стезя их – правды стезя, их моления – свету, Бессмертье – их достояние. Замкнутый в круг, утратил я человека, Снова обрел, круг разорвав. Я – ладонь к ладони – сказал: «О ты, человек человеков, вечности чадо! Избавь нас от гордостиВ круге замкнувшихся, с кастовым знаком на лбу.О человек! Я тебя увидал на другом берегу С берега мрака. Я – благословенный, Отверженный я, непричастный к кастам». И явилась в лесную пустыню моюЖенщина – сладостный образ самой любви! Песню мою одарила напевом, Ритмом – танец, Упоила амритой грезу.Хмельна и вольна, хлынула в сердце волна, — Затоплен паводком голос души, Уста онемели. А женщина из-под сени древесной Наблюдала смущенное, удрученное Мое лицо. Приблизилась быстро, рядом со мною присела, В обе ладони руки мои заключила, сказала: «Не знаешь, кто я, не знаю, кто ты. Дивно: Как по сей день мы друг друга не знали?» Я ответил: «Построим же мост Меж двоими, друг друга не знающими! То воля сердца вселенной». Я полюбил. Два потока любви заструились: Один опоясал любимую нежностью, — Так омывает деревню Мелководная, всем знакомая с детства Текущая тихо река, — Спокойные воды В берегах невысоких Моей повседневной любви. В засушливую пору мелела,Становясь говорливой, когда наступали дожди. Порой в волнах колыхала она Образ женщины самой обычной, Тускнеющей под покрывалом забот и сует. А порой бывала насмешлива И обидеть могла. Теченье другое моей любви Вело к океану. Там, из глубин морских, Величавая выплыла женщина, Воплощенье моих созерцаний,Которым нет предела,По край наполнила душу мою и слово мое; Затеплила в недрах моего одиночества Вечной разлуки светильник. Я созерцал сияющий лик Красоты В паводке вешних цветов, В листве древесной трепещущей, Струящейся искрами света, Внимал рокотанью ее ситара, Любовался пляскою света и тени На сцене годичных смен, В смене их покрывал разноцветных.Я видел ее, где слагается летопись мира, Рядом с творцом, по левую руку его. Видел, как смрадным прикосновением Красоту оскорбляет низменность зверя, Струился тогда У Рудрани [99] из третьего ока Огонь разрушительный, Испепеляя приют потаенный зла. В песне моей, что ни день, накоплялась Первая тайна творения – света от света,И последняя тайна творения – бессмертье любви. Я – отверженный, я мантр не шепчу. Ныне моленье вне стен храмовых Завершено. Оно зародилось в мире богов, Ныне отдано – миру людей, Душе, сияющей в высях небесных, Брату по духу – в радости духа.
99
Рудрани – одно из имен богини, супруги Шивы.
* * *
В тот древний, исступленный век,Когда творец хулил свое творенье И созданное рушил,В тот день, когда утратил он терпенье,Своею дланью грозный ОкеанТебя отторг, о Африка, от груди Земли восточной.Густого леса бдительная стража Твою темницу стерегла. Ты на досуге одинокомКопила тайны чащ непроходимых,Читала письмена воды, земли и неба, — И волшебство природы В душе незрячей мантру пробудило.Ты, заслонив лицо уродливой личиной, Над ужасом смеялась И, страх стремясь преодолеть,Ожесточала дух величественным бредом, Обрядом-пляской разрушенья Под барабанный гром. Тенистая! За черным покрывалом Не видел человеческого лика Презренья мутный взор. С колодками, с цепями ворвались Ловцы людей, чьи когти крепче волчьих, Чье низкое высокомерье глуше Твоих для солнца недоступных джунглей. В наряде городском белесый варвар, Как зверь, бесстыдно алчность обнажил.Плыл по тропам лесным беззвучный голос горя, Пыль впитывала кровь твою и слезы. Навеки мерзкой грязи комья Из-под сапог бандитских – оскорбленьем Запечатлели летопись твою.А за морем, в их городах и селах, Воскресный звон колоколовПредвечному добру гудел хваленья,Младенцы прыгали в руках у матерей,И славили поэты Красоту. Сейчас, когда в закатном небеЗа горло схвачен бурей вечер тихийИ из пещер повылезло зверье,Конец всему предвозвещая воем,Явись, поэт, на рубеже вековИ, подойдя к порогу оскорбленной, Скажи: «Прости!»Пусть этим чистым словом разрешится Твой, варвар, бред!
* * *
Забил барабан. Война!Их шеи нагнулись, кровью глаза налились, Зубы скрежещут. Строй за строемИдут принести на трапезу мертвого пира Свежего мяса людского.Сперва в храм доброго Будды вошли: «Благослови, Всеблагой!» Захлебнулась ревом труба, Земля содрогнулась.Куренья затеплились, колокола зазвонили, Воздымились к небу молитвы… Всесострадающий! Исполни просьбу молящих:Жаждут они вопль пробудить, раздирающий душу и небо, Под кровлями тихими узы любви разорвать, Взвить свои флаги над тленом разгромленных сел, В прах обратить чертоги науки, В щебень – храм Красоты.Вот и взыскуют благословенья доброго Будды! Захлебнулась ревом труба, Земля содрогнулась… Подсчитают, сколько поляжет убитых,
Сколько тел живых изуродуют.Каждую тысячу павших будут приветствовать Барабанною дробью, Хохотать – о чудовища злобы! — Над кровавыми клочьями младенцев и матерей. Просят, чтоб слух человеческий принял Молитву их лживую, Чтоб могли отравить они ядом Дыхание мира. Вот зачем они ждут Благословения доброго, щедрого Будды. Захлебнулась ревом труба, Земля содрогнулась.
Из книги «Шамоли» («Шамоли»)
1936
Душа распалась
Ты ждешь за дверью. Ты решить не можешь —Войти ко мне, как прежде, или нет?Я слышу – тихо звякнул твой браслет,Мелькнуло сари цвета жженой глины,Его колышет ветерокВ проеме двери.Я тебя не вижу,Но вижу – руки западных лучейУкрали тень твою и положилиНа половицы комнаты моей.Я под каймою сари вижу робость золотисто-смуглых ног,Не знающих – переступить ли? —Через порог.Но я тебя не кликну.Моя душа распалась на частицы,Как дым тумана в глубине безлунной,Как облако, расплывшееся в небеПосле дождей.Моя любовь —Она как насыпь в поле,Опавшая, оползшая. И пахарьДавно ее забросил и ушел.А вечно равнодушная природаЕе в свои владения включила,И насыпь, незаметно для себя,Покрылась первозданною травою,И обросла побегами деревьев,И с ближним лесом ветками сплелась.Моя любовь – она сейчас похожаНа утреннюю бледную звезду,Что растворяет в светлости рассветаПогасшее сияние свое.Нет у моей души границ сегодня.Возможно, ты меня не так поймешь.Все вехи сняты, все отметки стерты.Собрать меня, вернуть былую цельность?Ты уз таких на свете не найдешь.
Цветок тамаринда
Нет, я немного накопил сокровищЗа эту жизнь.Они мне редко доставались.Потерь я больше ведал, чем находок.С протянутой рукою не стоял.А в этом самом мире —Оно цвело, сокровище, подобноКрасавице, простушке деревенской,Закрыв лицо, презрев к себе презренье, —Спокойный тамариндовый цветок.Земля бедна, и дерево не в силахПодняться в полный рост.Его одетые листвою ветвиК земле приникли. Можно ли подумать,Что к старости приблизилось оно?Вблизи расцвел лимон. Нарядно рядомОсыпан чампак множеством цветов.Канчон цветет в углу. И посвященныйЦветам благоуханным курчиСарасвати обет свой соблюдает.Мне ясен их язык. Не раз для разговораЯ позван ими был.А только что мой слухПочувствовал неясный шепот, слышныйИз-под опущенного покрывала. Вижу —Из хижинки, на ветке тамаринда,Глядит нераспустившийся цветок,И нежно светится,И нежно пахнет,И вьются письмена по лепесткам.Уже давно живет при нашем домеСтаринный тамаринд, знакомый с детства.Как божество стоит он, как хранительСеверо-западного края неба.Он – как слуга, прижившийся в семье.Он сверстник прадедов,Свидетель многихРождений и поминок в этом доме,Ученый брахман нашего семейства.Кто им владел в прошедших поколеньях?Пожалуй, было большеИмен опавших, чем опавших листьев.О многих память —Такая ж тень, как тень под тамариндом.Здесь, у его корней, была конюшня,Где стук копыт тревожил помещеньеПод черепичной крышей.Но век езды на лошадях давно ужС покрикиваньем конюхов осталсяНа берегу былого, вдалеке.Умолкло ржание.Картины векаУже сверкают красками иными,А борода, расчесанная гордоСардаром [100]– кучером, с его походкой важной,Со всею пышной роскошью тех дней,Навеки удалилась за кулисы,Где декораций свалено старье.В лучистом солнце, утром, к десятиЖдала коляска здесь, у тамаринда,И отправлялась в школу каждый деньС бессильной неохотой мальчугана,Сквозь уличную шумную толпу.И мальчуган теперь уже не тот —Лицом, душой и положеньем в мире.А тамаринд все тот же. Он молчит.В себя ушедший, в самосозерцанье,Не поводя и бровью на людейС их вечно переменчивой судьбою.Мне вспомнился один из дней.Шел дождьОт сумерек всю ночь, не затихая.А утром – мутно,Как в глазах безумца.Ослепшая, без цели, бьется буряОгромной птицей в клетке мирозданьяКрылами о невидимые прутья.Вся улица заполнена водою.Двор затопило.Стоя на веранде,Я вижу – с гневом смотрит в небоВерхушка тамаринда, как отшельник,Руками веток небо обличая.Молчат дома, они остолбенели,У них нет речи, чтоб ответить словомНа злодеяния небес.И толькоВ движеньях листьев тамаринда былоРазгневанное восклицанье, былоПроклятье дерзкое – среди оцепеневшихКирпичных стен он представлял одинНа кругозоре, бледном от дождя,Великий лес.Сменялись весны веснами иными —В почете были бокул и ашок.Казалось мне, что тамаринд – привратникНаружных врат весны – царя времен.И кто бы мог в то время догадаться,Что под корою грубой великанаТаится нежность красоты?Все помнят,Как он надменен в пышном тронном залеДворца весны.В его цветах сегодня мне представленГандхарва Читраратха [101] – колесничий,Что Арджуну [102] , сражаясь, победил.Теперь один, вполголоса и втайне,Поет он песню в райских кущах Индры.О, если б я, поэт, тогда – подросток,Постигнуть мог в какое-то мгновенье,Как этот старец молодостью пьян, —Я, может быть,Однажды, юным утром,Встревоженным жужжанием пчелы,Сорвал бы грозди нежные цветовИ пальцами дрожащими подвесилНа радостно зардевшееся ухо,Ты знаешь – чье.И если б ты «Как звать цветок?» – спросила,Я бы ответил:«Теплый отблеск солнцаСейчас упал тебе на подбородок.Найди ему какое-нибудь имя —Я назову тем именем цветок».
О Шамоли!В срабон, в дождливый месяц,Твой подведенный черным взор подобенРаздумью на ресницах молчаливойБенгальской девушки.Твоя земля сегодняСтихи травы слагаетЗеленой речьюВ ответ на дождевую речь небес.Твой лес оделся в облака листвы,Взывают к облакам деревья, руки подняв:«О вы,Взнуздавшие восточный ветер,Помедлите, о вы!»Под придорожным деревом твое жилище,О Шамоли,Кочевница, отвергнутая всеми.Разрушив свой шалаш, ты в беззаботный путьВыходишь налегке, мгновенно обеднев.Влюбленного в тебяНе связываешь ты – пола с полою брачной.И, выходя из спальни первой ночи,Он даже не оглянется на дверь.Я хижину для нас слепил из глины,С надеждой быть с тобой наединеЗа слабой, ненадежною оградой.В то утро пели птицы.Они не строят клеток.Гнездо – что вить, что покидать – легко им.Весною – здесь, порой дождей – в лесу.Недавно, на рассвете вместе с ветромЗахлопали в ладоши листья леса.Сегодня – пляска,Завтра – в пыль листвой.Они на то не жалуются даже.Они – глашатаи в весеннем царстве.Сегодня – трудятся, а завтра – прочь!Все эти дни шел разговор с тобоюЛицом к лицу.С глазу на глаз сегодня ты сказала:«Пора! Бросай жилье и уходи!»А я не создал прочных стен.Я – камнемНе выложил своей мольбы у входа.На зыбкой почве хижину поставил,На оползне, размытом половодьем,Ее совсем разрушит вскоре месяцДождей – срабон.И я уйду.День расставания меня не ранит,И будет петь, хвостом качая, птица дронго [103]Над хижиной разрушенной моей.О Шамоли! Одну и ту же песнюВыводит твоя флейтаЧто в первый, что в последний день.
103
Дронго – птица с длинным раздвоенным хвостом и желтым опереньем.
Из книги «Конечное» («Прантик»)
1937
* * *
Темнотою сокрыт, поглотившей сияние мира,Вошел стопою неслышимой смерти посланец,Оцетом мук он омыл окоем бытия, —Под грузом дремы тяжелой творил очищение.И вдруг на земле, на сцене Вершителя танцевЗанавес взвился, и света перст указующийКоснулся громадности мрака, трепет лучейМолнией дрогнул на глыбах глубокого снаИ дрему разрушил. Неудержимым потокомПо омелевшему, зноем спаленному руслуПляска разлива на грудь иссохшую хлынула.Словно ручьи, по глубинным артериям тьмыЗаструилось сияние. Свет с темнотой смесились,И в небе души сочетались в неясном борении.Но утихала борьба. Былое беспамятство,Стен тюремных глухое кольцо, туман отошедшего —Сгинуло все. Улыбнулось привольное утро,И в просветлении новая жизнь родилась.Тело мое, со всеми завалами прошлого,Заслонившее горной громадой своей гордыниГрядущее дальнее, служа лишь близкому дню, —Вижу – облаком легким над окоемом истаяло.Себя я обрел: телесных не чувствую пут,По духовному небу чрез Млечный Путь переправилсяИ там растворился паломником к вечному свету.
* * *
Следом бредешь, неудачливый спутник мой, прошлое.Сонмы теней с пепелища бесплодных желанийВечно со мною и тянут, и тянут назад.Темным напевом звучит твой ситар полувнятный,Словно жужжанье пчелы одинокой в лесу,Где облетели цветы. Вперед, на дорогу,Тенью ложишься, подобно горе на закатеВ свете неявственно-желтом зари беспредельной.Грез тенета порви, освободи мою душу,Ты, у Смерти укравший алмазы страданияИ снов несбывшихся радуги. Ныне верни ихСмерти. В осеннем безоблачном небе, смотрящемВдаль, прозвучала свирель – это вечный скиталецК дому идет налегке, – за ним я последую.