Ты помнишь, товарищ… Воспоминания о Михаиле Светлове
Шрифт:
Парень был так поражен этим заявлением, что затих и ретировался.
Светлов органически не выносил хамства, пошлости, претензии.
– Хамить с младшими, с зависимыми – последнее дело,- говорил он.
Много говорят о юморе Светлова. О нем ходят легенды. Светлову подчас приписывают чужие остроты. И я не раз слышал, как он говорил:
– Это не я. Это не мое.
Юмор Светлова иногда добродушный, иногда иронический, а порой довольно злой. Он любил похвастать:
– Ты не думай, меня боятся…
Один режиссер, слывший новатором, не оправдал
Видный критик в присутствии группы молодых поэтов пытался сражаться со Светловым его же оружием – оружием острословия. Но в процессе пикировки допустил бестактность. Светлов предупреждающе сказал:
– Мальчик мой! – мол, это запрещенный прием.
Критик поднял руки и взмолился:
– Михаил Аркадьевич, смените гнев на милость!
Светлов ответил:
– Я каждый день меняю гнев на милость, и именно на эти средства я живу.
Один довольно упитанный поэт был чрезмерно занят устройством мелких своих делишек. Светлов сказал про него:
– Это какой-то заведующий своим телом.
Однажды мы подходили к дому, где жил Светлов.
И Михаил Аркадьевич сказал:
– На этом доме будет мемориальная доска, а на ней напишут: «Здесь жил и не работал М. Светлов».
Как видите, он не щадил самого себя. Но творческий процесс шел непрерывно, только удовлетворение наступало редко.
Сам себя Светлов судил строго. Сколько лет назад написана была «Гренада», а он все еще был недоволен строчками:
Но «Яблочко»-песню Играл эскадрон Смычками страданий На скрипках времен…Он не раз говорил об этом и оправдывался:
– Ты понимаешь, тогда так писали.
Некоторые молодые поэты не выдерживали высокого градуса его критики и отходили от него. Светлов огорчался этим. Но как он радовался, когда слышал или читал что-либо талантливое!
– Нет, ты послушай, как он написал!-И, обращаясь к поэту, молодому или своему сверстнику: – Ты прочти, прочти ему!
…Я не могу говорить о Светлове объективно. Для меня он часть моей жизни, часть меня. Может быть, лучшее, что во мне есть.
Мне хочется рассказать о живом Светлове. О его походке, как он ступал прямо на носок, не дожидаясь, пока каблук коснется земли, весь устремленный вперед. О прищуре его глаз, доброжелательном, хитроватом, всегда с юмором, вызывающим партнера на ответ. О его обаятельном грассировании. Словно есть в словах буква «р» – ан ее и нету! Казалось, стоит ему сделать усилие, и он будет нормально произносить – «р-р». А он, оказывается, этим мучился и однажды при мне долго упражнялся на слове «Аврора». Без конца повторял он: «Аврора», «Аврора». Мне хочется рассказать о том, как он читал свои стихи и пел свои песни на собственный мотив. У него было два варианта мелодии. Он гордился этим и немного стеснялся:
– Старик, это я сам сочинил музыку…
Некоторые торопливые
– Иосиф, ты красивый, а я умный.
Не раз он говорил мне:
– Старик, нам с тобой, чтобы кого-нибудь покорить, нужен интеллектушко!
(Он любил это словообразование: меценатушко, интеллектушко.)
У него было на редкость интересное лицо. Когда он читал стихи или пел песни, он становился прекрасен.
Вот я вижу его шагающего взад-вперед по комнате в проезде Художественного театра. Работая, думая, фантазируя, он никогда не сидел за столом. Вышагивал километры, как он сам говорил. Я иногда думал: может быть, поэтому он такой худой?
Вот он идет по Москве, по улице Горького, чуть наклонившись вперед, как бы ничего не видя, всегда думая о чем-то своем. На нем длинноватое коричневое пальто, большая кепка. Он странно неуклюж и изящен. Всегда без кашне и без перчаток.
– Это я сам себя так закалил. Я никогда не простуживаюсь.
Навстречу идет знакомый:
– А, Миша! Как жизнь?
– Постепенно.
– Как здоровье?
– Вскрытие покажет.
Светлов торопится расстаться со случайным собеседником. Спрашиваю, кто это.
– Как его… ну, забыл фамилию. Короче говоря, как сказал бы Боря Левин, это не лучшее из отбросов человечества. – И добавляет: – Я не хотел бы остаться с ним в осажденной крепости.
Вот он, собранный, не показывая, что волнуется, читает нашему театру одну из последних своих пьес – «Человеческая должность». Читка проходит с триумфом. Он счастлив, но выражает это скупо:
– Посмотрим… Ну, так зайдем куда-нибудь?
Вот он звонит ночью или рано утром:
– Старик, послушай, кажется, я сочинил что-то маловысокохудожественное.
Читает стихи.
– Ну, как?
Хвалишь, высказываешь свои соображения.
– Так это же только черновик. Надо еще поработать.
Тяга к людям, к общению с людьми самыми различными, стремление радовать, удивлять шуткой, рассказом, эпиграммой, черпать от них, создавая все время атмосферу творчества, – это было воздухом его работы. Очень давно, слушая разговор о хороших и плохих людях, он как бы нечаянно обронил фразу:
– Все-таки люблю я этих двуногих…
Светлову, как и всякому большому поэту, присущ был дар предвидения. Он интуитивно угадывал. Написанная в 1926 году «Гренада» десять лет спустя, во время испанских событий, стала мировым стихотворением.
А вот другой, уже личный, пример.
Мы родились с Михаилом Аркадьевичем в один день -17 июня. Только он был старше меня на год. Если мы оба в этот день бывали в Москве, то обычно праздновали его вместе. Так было и 17 июня 1941 года. Собрались в ресторане «Арагви». Михаилу Аркадьевичу исполнилось в тот год тридцать восемь лет, мне – тридцать семь.