Ты взойдешь, моя заря!
Шрифт:
Едва отзвучал финал, разгневанный маэстро покинул оркестр и скрылся за занавесом.
Глинка с Мельгуновым поехали к Соболевскому.
– Как тебе опера пришлась? – спрашивал за обедом хозяин Глинку.
– Молчит! – откликнулся Мельгунов. – Я к нему всю дорогу приставал, а он мне о прелести московских улиц рассказывал. Понравилось ему, видишь, как разносчики выпевают.
– Да ведь это клад для музыканта! – объяснил Глинка.
– Коли так, то и за разносчиков выпьем, – радушно потчевал Соболевский. – Впрочем, любопытно знать твое мнение о новинке, которой предрекают неслыханную славу.
Глинка
– Решительно не понимаю этой московской селянки из «Фауста» наизнанку с подболткой из пушкинских «Цыган». Да еще обильно сдобрил ее господин Загоскин собственными упражнениями в романтизме, если только можно принять за романтизм всякую чепуху в стихах и в прозе… Да вы все это сами лучше меня знаете.
– Надо же чем-нибудь публику ошарашить, – улыбнулся Соболевский, – иначе ложи не раскупят.
– А музыка? Ты про музыку говори! – приступал к Глинке Мельгунов.
– А музыка… Надобно бы музыку еще раз послушать…
– Эзопова мудрость! – съязвил Мельгунов.
– Нет, почему же? – спокойно отвечал Глинка. – Сколько я ни пытаюсь ту музыку воедино собрать, а она между рук плывет. Выходит, хоть и представлены мелодии в «Пане Твардовском» в изобилии, а оперы-то, пожалуй, нет… Ты, Соболевский, сулился мне библиотеку показать… Не томи книжную душу.
Соболевский раскрыл шкафы, в которых хранились его сокровища. Собрание редчайших книг свидетельствовало о редкой энергии библиофила.
– Где ты все это раскопал?
Соболевский наблюдал с затаенным торжеством.
– Весьма еще скудно мое собрание, – с напускным равнодушием сказал он, – однако, положив начало, не отступлюсь. Задумал я собрать все, что написано о России на всех языках земного шара… Ты эту книжицу видел?
Соболевский порылся на нижних полках и извлек из-под спуда первопечатное издание «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева.
Глинка выхватил книгу и подошел к окну.
– Соболевский, – сказал он, перелистывая страницы, – а Кюхлины выписки из этой книги помнишь?
– Еще бы! А нелегко было и раздобыть это сокровище. Едва ли десяток экземпляров уцелел… Ну, давай, давай сюда запретный плод.
– Счастлив ты, книжник! – с завистью сказал Глинка.
– Не все нам попусту в журналах шуметь. Надо что-нибудь для отечества сделать. Я, пожалуй, все страны объеду, все хранилища обыщу, все монастыри повытряхну, а будет в России такая Rossica [19] , которой позавидует мир.
В соседних комнатах шли приготовления к вечернему приему, а хозяин и гость все еще рылись в книжных шкафах.
19
Собрание книг о России (лат.).
– Когда же ты за границу собираешься? – спросил' Глинка.
– Я бы хоть завтра в Англию махнул. Как будто и компаньоны для будущих фабрик объявились. Но сам знаешь, надо разрешение у царя просить… Ты, Глинка, не туда ли собираешься?
– В Англии мне делать нечего. Коли поеду, то начну с Италии. Однако меня еще служба держит.
– А чего ради служишь?
– Доходов нет. Правда, сейчас батюшка
– А зачем тебе Италия?
– Ты в Англию за паровиками собрался, а меня музыка посылает. Не думаю, впрочем, что многие чудеса увижу. Насчет паровиков Европа ныне куда богаче.
– И в Москву тебя музыка привела? Ты с Верстовским познакомился?
– Не имел возможности.
– Так сегодня у меня и познакомишься.
Наемный лакей, заглянув в кабинет, вызвал хозяина для неотложных распоряжений. Вернувшись, Соболевский спросил Глинку:
– Ты завтра окончательно едешь?
– Окончательно.
– Так мы тебя до заставы с цыганами проводим.
– Помилуй! – ужаснулся Глинка.
– А чего же миловать? Законтрактованы цыганы на всю ночь, а день мы, как водится, по пути прихватим.
Глава шестая
Во всех трех комнатах холостой квартиры Соболевского стоял дым коромыслом. Столы были раскинуты не только в столовой, но и в спальне. В кабинете варили жженку. Ветхий дом, прикорнувший на углу Собачьей Площадки, ходил ходуном, а гости все прибывали.
Душевные разговоры мешались с отчаянными спорами. Называли имена Гёте и Шиллера, Вольтера и Байрона. И все это происходило между жженкой и переборами гитарных струн.
Еще только скрестили шпаги поклонники Запада со словено-россами, как в средней комнате лихо грянул цыганский хор:
Мы живем среди полей…Верстовский аккомпанировал цыганам, то и дело подзадоривая певцов:
– Наддай!
Прославленный музыкант был заметно под хмельком, но это еще более придавало ему вдохновения. Гости громко рукоплескали артисту и требовали продолжения. В круг вышла таборная знаменитость цыганка Стеша.
Ах, когда б я прежде знала,Что любовь творит беды…Хористки и хористы не спускали с нее глаз, ожидая своей очереди. Цыган-гитарист подошел к ней совсем близко, струны отозвались вздохом-перебором:
Я б с веселым не встречалаПолунощные звезды!..Голос Стеши замер на последней ноте, и тогда откликнулся ей весь хор. Но повел глазом гитарист, щипнул струны, и грянула плясовая, а Стеша, которая только что надрывалась от любовной тоски, пошла по кругу мелким, дробным шагом.
За то и любят в Москве цыган, что под лихую таборную песню каждый непременно прихлопнет в ладоши или сам подтянет. А коли пойдет по кругу цыганка, поводя плечом, да пустится за ней на перевертках цыган, – тогда уже никто не удержится на месте, будь хоть чиновный дворянин или университетский профессор. И пойдет за плясом перепляс, полетят разноцветной стаей ассигнации, а юркий червонец, пущенный ловкой рукой, угодит прямо под бусы плясуньи. Эх, жги-говори!.. Сам черт не разберет, где кончается цыганское кочевье, где начинается московская гульба… Еще шире раскрываются сердца, еще скорее пустеют кошельки. Эх, жги-говори!..