Ты взойдешь, моя заря!
Шрифт:
Среди общей кутерьмы Глинка разыскал Соболевского, который любезничал в кабинете с молодой цыганкой. Стеша слушала его, чуть перебирая плечами, словно сторонилась горячих признаний. Едва подошел Глинка, цыганка легко скользнула от Соболевского и скрылась.
– Хороша? – спросил Соболевский, смотря ей вслед.
– Даже очень! Однако, как я разумею, напрасны, Фальстаф, твои ухищрения.
– Да это я по наследству должность правлю. Пушкин в бытность в Москве целую родомантиду с ней развел, однако далее Платонова учения не преуспел…
– Откуда же мне знать!
– Эх ты, младенец! – Соболевский снисходительно поглядел на Глинку. – Одним словом, режь меня, жги меня! – напел он.
– У Верстовского в романсе иначе писано, – улыбнулся Глинка.
– Ну и пойдем к нему, – вспомнил Соболевский. – Надо же вас как следует познакомить.
– Алексей Николаевич, – продолжал он, разыскав Верстовского, – еще не знаком ты с однокашником моим Глинкою, о котором, надеюсь, слышал.
Верстовский быстро и зорко оглядел Глинку.
– Еще бы не слыхать! – Он крепко пожал руку новому знакомцу.
– А я до сих пор не имел возможности отблагодарить вас за ваше искусство, Алексей Николаевич! – отвечал Глинка.
– Теперь вам только и начинать дуэт, – Соболевский встал, – а мне надо цыган поить.
В соседней комнате снова вспыхнула плясовая песня, и туда хлынули гости.
Верстовский с охотой занял освободившееся место.
– Когда мы услышим ваши произведения? – обратился он к Глинке. – Мне о них все уши прожужжали, а я, помнится, слышал единственный ваш романс… Если не ошибаюсь, «Разуверением» зовется. Но и по этой единственной пьесе видно, что дан вам изрядный талант.
– Если только новыми разуверениями не кончу…
– Полноте! Игранные вами импровизации из отечественных напевов уже составили вам известность в Москве. Говорят, каждая из них в своем роде поэма…
Глинка молча поклонился.
– Вы готовящуюся оперу мою слыхали? – перешел на новую тему Верстовский.
– Не преминул быть на репетиции.
– Смею спросить мнение ваше? Только покорно прошу без похвал, но положа руку на сердце.
– Если вы готовы оказать мне столь лестное доверие, я охотно изложу вам мысли дилетанта, – начал Глинка. – Позвольте говорить, однако, издалека. Нашей отечественной опере не хватает связи с действительной жизнью. Беспредметная фантастика, чуждая нашим нравам, не может вдохновить артиста.
– Жму вашу руку! – горячо согласился Верстовский. – Вы словно читаете в моих мыслях. Счастливы были бы мы, музыканты, если бы поэты обратились к русской фантастике.
– Почему же только к фантастике? Если нет героического в нашей современности, то богаты мы героическими былями.
Верстовский настороженно покосился на собеседника.
– Музыка, – сказал он, – если только я правильно понимаю ее назначение, более всего склонна к поэтической легенде. Я бы сказал – к тому романтическому вымыслу, которым
– Никак не согласен! Но если говорить о вымыслах, то почему автор поэмы заимствовал для вашей оперы все, кроме родных легенд? Сие тем более странно, что господин Загоскин, кажется, принадлежит к стану коренных москвичей и любителей отечественного.
– Позвольте уклониться от споров о поэме и спросить вас о музыке «Пана Твардовского». Ощутили ли в ней наличие народных напевов? Некоторые горячие головы готовы кричать, что с «Паном Твардовским» является на свет наша первая русская опера… Но, разумеется, в таких суждениях видна более любовь к матушке Москве, чем справедливое суждение о моей опере… – Верстовский приостановился, выжидая мнения собеседника.
Глинка молчал. Тогда автор «Пана Твардовского» закончил свою мысль:
– Стремление мое – вложить характер национальной русской музыки в европейскую форму.
– Но не ведет ли такой путь к пленению нашей национальной мысли? – вопросом ответил Глинка. – Немало имеем тому примеров в прошлом. Бортнянский даже ратовал за отечественный контрапункт, а писал свои оперы по-итальянски. Верю, что именно от народных напевов суждено родиться русской опере, только путь этот долог и, признаться, весь впереди.
– То есть как впереди? – удивился Верстовский.
– Извольте, поясню. Думается, что народные напевы наши несут в себе, как доброе зерно, весь состав будущей ученой музыки. Но зерно никогда не произрастет или превратится в хилое создание, если не возьмется выращивать его искусный, пытливый и смелый земледелец…
– Стало быть?
– Стало быть, – продолжал Глинка, – нам и нужны такие музыканты, которые, постигнув природу наших напевов, не побоятся ни опытов, ни проб. Тогда во всей полноте раскроются и умножатся первородные качества наших песен.
– В таком случае вы не откажете познакомить меня хотя бы с некоторыми из ваших проб.
– Да вы гляньте вокруг себя, – Глинка указал ему на окружающих, – видите, сколько уже произведено здесь пуншевых и прочих проб. Но сочту за честь посетить вас, как только приеду в Москву.
– А ныне?
– Еду в Петербург, иначе просрочу отпуск…
Хозяин сзывал гостей на новую жженку, но его никто не слышал. С гиканьем и присвистом пели цыгане…
На следующий день Глинка вел прощальную беседу с Мельгуновым.
– Эх, Мимоза! – вздыхал Мельгунов. – Едва успел я вкусить твоей музыки и не остыли еще слезы восторга – и вот опять расстаемся. Еще и еще говорю тебе: хоть в утешение мне поручи выдать в свет в Москве твои создания.
– Обождем! Более всего боюсь я поспешности.
– Опамятуйся! Чего ждать! Мне и так отбою нет, твою «Память сердца» из рук рвут.
– А ты не будь податлив. Та «Память сердца» только тебе на память выдана. Кстати, что ты думаешь о «Пане Твардовском»?
– А что ты вчера Верстовскому говорил?