Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения
Шрифт:
Я помню, как я по поводу этой строчки с Маковским спорил. Я утверждал, что блудным сердце быть не может и что сочетание этих двух слов противоестественно. Египтяне представляли себе суд над умершим так: на одну чашу весов клались его грехи, на другую — сердце. И если оно перевешивало, не осуждали человека, он был спасен. Но Маковский со мной не соглашался. Он, напротив, находил, что образ удачный и что ничего противоестественного в сочетании этих двух слов нет.
Я не настаивал. О вкусах не спорят (хотя о чем же и спорить, как не о вкусах).
И тогда в моей памяти сразу вспыхнули строчки стихотворений, на которые я сначала не обратил внимания, считая их для Маковского нехарактерными, но которые теперь я прочел совсем иначе.
Вот три строчки из его первой книги:
Настанет день, душа порвет оковы; С нее спадут тяжелые покровы — Греха и лжи презренные дары.Стихотворение озаглавлено «Предчувствие». Но оно не исполнилось. «Порвать оковы», отвергнуть «греха и лжи презренные дары» — у Маковского не хватило сил.
Не чувства отжили, но в душах омертвелых, В сердцах, исполненных гордыни и тоски, Иссякли вечных чувств живые родники.И первое из них — любовь. Следующее стихотворение — «Моя эпитафия» (из той же первой книги):
Я встречи ждал, но братьев я не встретил. Молился я, но Бог мне не ответил, Моей тоски никто не разделил. Всю скорбь любви я разумом измерил, Но никого на свете не любил. Я жил, как все, но жизни не поверил.«Моя эпитафия» написана, когда Маковскому было лет 24–25, не больше. В этом возрасте поэты легко себя хоронят и с такой же легкостью воскресают. Возможно, что и для Маковского это в какой-то мере была игра. Но, играя в эту игру он, может быть, почувствовал, что его душа в самом деле мертва. В 1948 г. в Париже вышел его сборник «Somnium breve» — «Краткий сон». Там есть стихотворение о заброшенном кладбище, по которому он бродит.
Ни венка, ни урны и в помине, Все сломали заступы веков…«Заступы веков»… Ну разве можно так писать! Но это в скобках.
Итак, поэт бродит по кладбищу, читает эпитафии.
Надписей иных не разбираю: Буквы стерлись, имена — не те. Призрачное что-то вспоминаю, От плиты брожу к плите. Боже, как давно, давно под ними Затаилось мертвое жилье! На одной с трудом прочел я имя Полустертое — свое.Пусть это игра. Но какое страшное одиночество! Вот бьют часы на колокольне:
Час за часом с колокольни дальней Прогудит глухим укором бой. Слышишь ли? Он плачет все печальней О годах, загубленных тобой. Жизнь — о, чаша боли, слез и света, Суженая сердцу — где она? А душа, как песня недопета, АПривожу это стихотворение полностью, потому что оно — единственное: других, подобных ему, покаянных стихотворений у Маковского нет. Причем принимаю его буквально, т. е. считаю, пока не доказано обратное, что Бог Маковского действительно Бог, а не идол, не отвлеченное понятие и не черт.
Но самое страшное, беспросветное одиночество это не тогда, когда человек забывает Бога, а когда Бог забывает человека. Вот тогда оно действительно непереносимо.
И вдруг, придушен хлынувшей тоскою, Почувствуешь — о Господи, прости! — Такое одиночество, такое, Которого нельзя перенести.Но и к аду можно привыкнуть и даже найти ему какое-то оправдание:
На одиночество свое не сетуй: Безумны люди, суетно с людьми. Мечты, ничьим участьем не согретой, — Суровую печаль, как дар, прими. Раздумье нелюдимое довлеет Взыскующим о мудрости сердцам, Великое в уединенье зреет Не только здесь, но, может быть, и там. Как знать — и там, в дали потусторонней, Он будет длиться, нелюбимый сон, И там — еще, быть может, непреклонней — На одиночество ты обречен.«Великое в уединенье зреет» — вот какой надеждой утешает себя в аду Маковский. И может быть, он прав, потому что, в конце концов, мы не знаем — не должны знать, — жив он или мертв.
Неверующим его назвать отнюдь нельзя. Он верит или, вернее, хочет верить, с неверием борется:
Не покоряйся искушенью, Безбожному не верь уму, Не верь тоске, не верь сомненью, Не верь неверью своему,С безбожным умом борется логикой божественного разума.
Не может быть, чтоб там, за небесами, За всем, что осязает наша плоть, Что видим мы телесными глазами, Не веял Дух, непостижимый нами, Не слышал нас Господь.И небо и земля — все мирозданье отвечает: «Он есть».
Опять, опять у моря стоя, Не нагляжусь на небеса И в шуме слушаю прибоя Глубин и далей голоса. Рожденных водною пустыней Внушений тайных не прочесть… Но в них угадываю ныне Слова премудрые: Он есть. Он есть, исток и огнь сознанья, К Нему священные пути, — Он, вседержитель мирозданья, Тот, от Кого нельзя уйти.