Тяжелые тени

Заяц Владимир Аполлинарневич

Ответы... Философ вдруг смешливо фыркнул забавному парадоксу. Ответы, система ответов и есть наука или хотя бы начало ее. Но если ответы наука, а наука - зло, то, стало быть, и вопросы задавать не стоит? Потому как задающий вопросы уже тем самым стал на стезю зла. И правы те, кто пытался изолировать любителей задавать вопросы от прочих людей?

Чтобы добыть ответ на любой из вопросов, нужна логика. Логика основной прием в добыче достоверных знаний, орудие для вылущивания закономерностей из кажущегося хаоса событий. Но зачастую логика не срабатывает. С ее помощью не всегда удается выбраться из теоретического тупика, как нельзя выбраться из болота, потянув себя за волосы. Возникают порочные, замкнутые

сами на себя логические цепочки.

Где же выход? Не в признании ли возможности существования иной логики, более высокой ступени - Металогики? Альтернативное решение - признание реальности нереального, возможности существования божественной иррациональной субстанции - того же Логоса.

Как на плоскости любые прямые обязательно пересекаются, а в многомерном пространстве это вовсе не обязательно, так и примитивные, ничего не объясняющие цепочки обычной логики должны быть заменены Металогикой, обладающей выходом в пространство истинного знания.

Если логика отличается от Металогики, то и выводы, получаемые с помощью последней из очевидных фактов, могут противоречить выводам, получаемым с помощью обычной логики, а значит, и здравому смыслу. И здравый смысл с ограниченностью педанта будет настоятельно утверждать, что Металогика система ложных приемов, неадекватных реальной действительности.

Интересный вывод! Этот вывод - о возможной ложности обычной логики сделан с помощью обычной "плоскостной" логики, а потому может быть ошибочным. Философ возбужденно потер руки. Он уже не чувствовал боли, терзающей его тело.

Есть ли иной выход? Есть. Второй выход заключается в признании иррациональной сущности бытия. Так... Хорошо... Надо попытаться это обосновать!

Итак, человек умирает, и тело его, растворяясь, распадаясь на молекулы и атомы, становится частью окружающей природы. Не так ли и индивидуальная душа человеческая? Человек умирает, а бессмертная душа его сливается со всеобъемлющей духовной Сущностью.

Исключить данное предположение с помощью логики нельзя. Во-первых, неясно, насколько логична логика. Во-вторых, где начинается религия, там кончается царство разума и науки и начинается царство слепой веры. Оперировать логикой в царстве иррационального, по сути, в царстве абсурда - бессмысленно. Поэтому я вынужден предпочесть науку, логику и попытаться разработать основы Великой Металогики. В противном - иррациональном случае - нет субстрата для применения основного орудия науки - логики. А я это не приемлю. Я этого не хочу!

Ну и ну! Размышлял, размышлял - и вдруг, вместо ожидаемого разумного вывода - "хочу", "не хочу". Неужели выбор между наукой и религией только дело вкуса, то бишь проблема сугубо этическая? Снова логический тупик!

Чего-то тут недостает! Чего-то существенного. Не исключено, что это выделение контрольной стандартной сущности, которая бесспорна. Эта сущность может служить мерилом всех прочих.

Записать! Быстрее записать!

Философ выхватил огрызок карандаша из одного кармана и мятый клочок бумаги - из другого. Щуря слезящиеся глаза, он принялся набрасывать неразборчивыми каракулями осенившие его мысли.

Темнело. В углу камеры шевелилось что-то, похожее на кучу тряпья. Это философ устраивался на ночлег и, проклиная насекомых, зверски чесался.

Солнце ушло далеко от окна, и в камере воцарились сумерки, напоминающие поздний вечер.

В стену звонко ударил условный тюремный стук - захотелось пообщаться давнему идеологическому противнику философа. В прошлый раз философа отправили в очередную отсидку как раз из-за некоторых рискованных положений, выдвинутых им против своего противника. Тот всегда был консервативнее. Однако на сей раз даже консервативные взгляды оказались чересчур левыми.

Что поделаешь, судьба переменчива.

Философу не хотелось ввязываться в спор. Он зевнул, закрыл глаза, но уснуть ему не удалось. В коридоре послышались шаги смотрителя и еще чьи-то - чужие. У его камеры шаги замерли. Дверь отворилась, и в камеру, пригнувшись, вошел человек огромного роста. Философ сразу признал в нем землянина, которого он видел на космодроме.

В камере было сумрачно, и Володя некоторое время стоял неподвижно, привыкая. Когда глаза привыкли, он увидел, что на низких нарах сидит чем-то знакомый фирболжец - полный, коренастый, со взлохмаченной курчавой шевелюрой. Он исподлобья наблюдал за гостем.

В стене родился мелкий частый стук. Фирболжец выслушал серию ударов, сам отстучал ложкой краткий ответ и снова повернулся к Владимиру.

Володя наконец узнал незнакомца. Это был тот самый идейный борец с издержками цивилизации, за которым на космодроме столь усердно гонялась полиция.

– За что вас сюда?
– полюбопытствовал борец, невнимательно ответив на приветствие.

Владимир пожал плечами:

– Не знаю.

– Значит, надолго, - заключил старожил камеры.
– Но нет худа без добра. Надеюсь, что у меня появился еще один интересный собеседник.

– Кто же еще составляет нам компанию?
– Володя присел на нары, которые явно не предназначались для человека такого роста, как переводчик. Колени его почти касались подбородка.

– Здесь, в соседней камере, - фирболжец указал на стенку, - сидит мой коллега. Тоже философ... в своем роде. Очень мудрый и очень осторожный человек.

Последнюю фразу он произнес, сдерживая смех.

– Почему он здесь?

– Очень забавная история, - собеседник Владимира поудобнее оперся о стену и поджал ноги.
– Наш сосед всегда боялся вольномыслия, ибо оно наказуемо. В области теологии защищал официальную точку зрения, что откровение - высший источник познания. Теоретически и с точки зрения теологии все правильно. Но ведь существует мир реальный, производство. И наука, которая производство должна двигать. Ну, а наука требует только строгих доказательств и отвергает откровение. С помощью откровения завод не построишь. Все видят такое противоречие, но делают вид, что не замечают. Этот эклектик решил почему-то, что возникла социальная потребность в изменении ситуации. Вот он и попытался оседлать социальную потребность и стать столпом новой теологии. Коллега выдвинул тезис, что истинное научное знание и откровение - совпадают! То есть, богословы, по его теории, и ученые подбираются к одной и той же истине, но с разных сторон. Сначала к его теории отнеслись благосклонно. Теологи были совсем не прочь против такого мощного союзника, как наука, а научная бюрократия возжелала, чтобы научные факты и теории получили сияющий нимб божественного откровения. Все были довольны: теологи, ученые и, в особенности, мой коллега Трынди-доду.

Стена холодила спину. Философ подложил под спину ладонь, помолчал, чувствуя, как отогревается поясница, и продолжил:

– У нашего Первого Доверенного Лица характер далеко не мед. И даже не сахар.
– Он похлопал глазами, снопа умолк и вдруг выпалил решительно: Короче, дерьмо, а не характер. Но его секретарь!
– нечто неописуемое. Попомните мое слово, далеко пойдет. Все больше дел концентрируется у него в руках. Это страшный человек. Но как ни парадоксально, он не жесток. Никого не любит, но и ненависти у него нет. Ему словно удалили в раннем детстве ту часть нервной системы, которая ведает эмоциями. И он поступает только так, как подсказывает логика. Она и повергла теорию Трынди-доду в прах. Секретарь считает, что авторитет божественного откровения столь высок, что не нуждается ни в каких научных подпорках.