Тыл-фронт

Головин Андрей

— Здесь болото. Сняли до мерзлоты. Если бить мерзлоту, при стрельбе подошва под орудием может не выдержать.

— А другого района нельзя подобрать?

— На этом полигоне нет: сектор обстрела узкий, по сторонам колхозные поля.

Этот ответ вдруг рассердил полковника.

— Приказываю оборудовать огневые полной профили, — тихо, но угрожающе проговорил он. — Если орудия провалятся, пойдете под суд.

— Товарищ полковник…

— Молчать! Делайте, что приказываю! В пять-ноль-ноль проверю! — выкрикнул тот, направляясь к машине.

Рощин

долго смотрел ему вслед. В душе он чувствовал не смущение и даже не обиду, а раздражение. «Какого черта я полез с объяснениями? Приказал — выполняй! Приказ — закон для подчиненного! Чего я вскипятился?» — старался успокоить себя Рощин, и все-таки на душе остался дурной осадок. Почему распоряжения генерала Николаенко не оскорбляют? Почему он ни разу не почувствовал сомнения или внутреннего насилия, выполняя приказы Бурлова, когда был взводным и помощником командира батареи? Они же не отдают их медовыми голосами, но чувствуешь, что по-другому нельзя поступить. «Если снять еще, кто знает, какая останется под орудием подошва?»

— Что будем делать, капитан? — обратился к нему командир дивизиона.

— Выкатывайте орудия, и доводите окопы до полного профиля, — распорядился Рощин.

Выслушав по телефону доклад Рощина, командир полка усомнился:

— Может, ваши опасения надуманы? Он тоже служил до фронта здесь…

Работы окончили на рассвете. Рощин оставался на огневых всю ночь и сейчас торопил с постановкой орудий на место и подготовкой батарей к стрельбе. Теперь Рощин и сам начал сомневаться в своих опасениях: грунт оказался твердым.

Полковник Мурманский появился на огневых в шестом часу. От вчерашнего раздражения не осталось и следа. Осматривая окопы, он объявил трем расчетам благодарность.

— Пока не прикажешь, не догадаетесь сами, — добродушно журил он. Рощина полковнику казалось, не замечал. Он дважды проходил мимо, не обращая на него внимания и не отвечая на приветствие. Только окончив осмотр, приказал ему:

— Садитесь в мою машину. Поедем разбираться, что вы там натворили в своем штабе.

Капитан молча откозырнул и, не глядя по сторонам быстрым шагом направился к машине.

* * *

К полуночи дивизион Бурлова закончил окопные работы и развернулся в боевом порядке. Ночь выдалась тихая, лунная. В такую ночь даже уставшим от армейского труда солдатам долго не спится. В мыслях тревожно и томительно всплывут дом, семья, близкие.

Нерадостные мысли угнетали и младшего лейтенанта Сергееву. Вокруг образовалась гнетущая пустота. В ней Валя чувствовала себя так, как чувствует человек в доме, только что покинутом близкими сердцу людьми…

Ночью Валя слышала, как Бурлов несколько раззвонил в штаб полка и спрашивал Рощина: В такие минуты она сжималась под шинелью в комочек и, затаив дыхание, ждала, но Рощина в штабе не было. «Разве он усидит, — думала Валя. — Он не такой! Не такой… И не такой, как писал о себе!»

Днем

штаб полка передал по телефону приказ приготовиться к стрельбе и запросил свежую метеорологическую сводку. Передав по телефону сводку, Сергеева: еще раз проверила расчеты вычислителей, работу центрального аппарата и только тогда доложила капитану Бурлову о готовности.

Стрельбу полк начал одновременно несколькими батареями, но после двух залпов стрельба неожиданно прекратилась. На мгновение наступила тревожная тишина. Казалось, что приутих даже разноголосый птичий гам.

— Проверить последнюю корректуру! — опомнившись, приказала Сергеева и нетерпеливо взглянула на сидевшего у телефона Селина. Его вид встревожил Валю: приоткрыв рот, сержант хотел что-то выкрикнуть, но только беззвучно шевелил губами.

— Что передали? — спросила она.

Селин, пошатываясь, встал и, не отрывая от уха телефонную трубку, невнятно прошептал:

— Передали по… Алло! Алло! — вдруг выкрикнул он. — Повторите еще раз! Не понял!

— То-ва-рищи, побе-е-да! — раздался где-то недалеко раскатистый вопль Федорчука. — Наши войска Берлин взяли! У-рр-а!

Молчаливые сопки огласились тысячеголосым у-р-а-а! где-то прострекотала несмелая автоматная очередь, и вдруг воздух дрогнул от мощного артиллерийского залпа.

Валя выбежала из окопа и сломя голову понеслась с сопки вниз, к машинам политотдела полка.

Сообщение о капитуляции Германии принял Рощин. За час до этого штаб армии передал распоряжение всем войсковым рациям работать только на прием. Эта неожиданность заставила капитана не отходить от полковой радиостанции. Ровно в 11 часов он услышал не писк «морзянки», а взволнованный голос генерала Смолянинова:

«Товарищи бойцы и командиры! Советские войска штурмом овладели Берлином. Германская армия капитулирует. Настал и на нашей улице праздник…»

Член Военного Совета повторил сообщение трижды, но Рощину показалось, что он его так и не запомнил. Только взяв телефонную трубку и скомандовав: «Циркулярно — слушать всем!» — понял, что оно заполнило его всего.

Бросив трубку, капитан одернул гимнастерку и отправился на наблюдательный пункт. Где-то слева зашелестели кусты, послышался радостный смех. Вдруг Рощин увидел Сергееву. Она легко и стремительно бежала по взгорку среди кустов, расставив руки, словно собираясь сейчас вспорхнуть.

Забыв обо всем, Рощин бросился ей наперерез.

— Ва-а-ля! — отчаянно выкрикнул он.

Сергеева резко остановилась и взглянула в его сторону. Она не знала, что ей делать.

— Валя! — уже тихо и умоляюще повторил Рощин. Взглянув в его худое, заросшее лицо, Валя поняла все.

— Анатолий, зачем ты так… — прошептала она. Он, как безумный, целовал ее лоб, губы, шею. — Анатолий… кончилась война, — шептала Валя, чувствуя, что задыхается в бурном потоке его и своего счастья…

8