Тысяча душ
Шрифт:
– Конечно, от тебя, - перебил князь.
Полина зарыдала... Но в это время раздался шум, и послышались явственные шаги по коридору. Князь вздрогнул и отскочил от нее; та тоже, сама не зная чего, испугалась и поспешно отерла слезы.
– Что такое?
– проговорила она.
– Не знаю, - отвечал князь уже шепотом.
В это время двери отворились, и вошел Калинович в вицмундирном сюртуке и в крестах. Его сопровождал бледный, как мертвец, смотритель Медиокритский.
Полина схватилась за стул, чтоб не упасть. Судороги исказили лицо моего героя; но минута - и они перешли в улыбку.
– Вас, князь, так любят дамы, что я решительно не могу им отказать в желании посещать вас и даже жену мою отпустил, хоть это совершенно противозаконно, - проговорил Калинович довольно
– Я вам очень благодарен, - отвечал князь.
– У вас, кажется, помещение нехорошо; я постараюсь поместить вас удобнее, - продолжал Калинович.
– Ну, я за тобой приехал, пора уж! Поедем в моей карете, - прибавил он, обращаясь к Полине.
– Поедем, - отвечала она.
– Идем, значит. Я уж все кончил, - заключил Калинович, указывая рукой на дверь.
Полина пошла.
– До свиданья, - присовокупил он князю и вышел.
У кареты их встретил и посадил любезный, но уже струсивший прапорщик.
– Я дам допускаю к князю... как же дамам отказать?
– проговорил он.
– Конечно!
– отвечал Калинович, захлопывая дверцы у кареты и подымая стекло.
Медиокритский только посмотрел ему вслед глупым и бессмысленным взглядом.
В продолжение дороги кучеру послышался в экипаже шум, и он хотел было остановиться, думая, не господа ли его зовут; но вскоре все смолкло. У подъезда Калинович вышел в свой кабинет. Полину человек вынул из кареты почти без чувств и провел на ее половину. Лицо ее опять было наглухо закрыто капюшоном.
IX
Посещение вице-губернатором острога имело довольно энергические последствия. Князь был переведен и посажен в камору с железными дверьми, где с самой постройки острога содержался из дворян один только арестант, Василий Замятин, десять лет грабивший и разбойничавший на больших дорогах. Батальонный командир отдал строжайший приказ, чтоб гг. офицеры, содержащие при тюремном замке караулы, отнюдь не допускали, согласно требованию господина начальника губернии, никого из посторонних лиц к арестанту князю Ивану Раменскому во все время производства над ним исследования. В отношении смотрителя Медиокритского управляющим губернией дано было губернскому правлению предложение уволить его от службы без прошения, по неблагонадежности.
В последний вечер перед сдачей должности своей несчастный смотритель сидел, понурив голову, в сырой и мрачной камере князя. Сальная овечка тускло горела на столе. Невдалеке от нее валялся огрызок огурца на тарелке и стоял штоф водки, собственно для Медиокритского купленный, из которого он рюмочку - другую уже выпил; князь ходил взад и вперед. Видимо, что между ними происходил очень серьезный разговор.
– А что, скажите, пожалуйста, что говорит этот мерзавец кантонист?
– О кантонисте вы, ваше сиятельство, не беспокойтесь, - отвечал Медиокритский убедительным тоном.
– Он третий раз уж в остроге сидит, два раза сквозь строй был прогнан; человек ломаный, не наболтает на себя лишнего! Я все дело, от первой строки до последней, читал. Прямо говорит: "Я и писать, говорит, не умею, не то что под чужие руки, да и своей собственной". К показаниям даже рукоприкладства не делает... бестия малый одно слово! Теперь они его больше на том допытывают, что он за человек. Ну, а ему тоже сказать свое звание, значит третий раз сквозь зеленую улицу пройти - не хочется уж этого. Наименовал себя не помнящим родства, да и стоит на том, хоть ты режь! "Пускай, говорит, в арестантскую роту сажают, все без телесного наказания". А что про вас ему разболтать? Помилуйте! Какой резон? Тут уж прямо выходит, крестись да на кобылу укладывайся - знает это, понимает!
– Ну, а резчик?
– спросил князь, продолжая ходить взад и вперед.
– Резчик тоже умно показывает. Хорошо старичок говорит!
– отвечал Медиокритский с каким-то умилением.
– Печати, говорит, действительно, для князя я вырезывал, но гербовые, для его фамилии - только. Так как, говорит, по нашему ремеслу мы подписками даже обязаны, чтоб казенные печати изготовлять по требованию только присутственных мест, каким же образом теперь и на каком основании мог сделать это для
– Умно, - повторил князь.
– Умно-с!
– повторил и Медиокритский.
– Один только Петрушка мой, выходит, и наболтал... это черт знает, какая скотина!
– воскликнул князь.
– И Петр ваш ничего, решительно ничего!
– подхватил Медиокритский. Во-первых, показания крепостных людей приемлются на господ только по первым трем пунктам; а второе, он и сговаривает.
– Сговаривает?
– Сговаривает. Вот этта ему как-то на днях с кантонистом очная ставка была, - тот его разбил на всех пунктах. "Ты, говорит, говоришь, что видел меня у барина: в каком же я тогда был платье?" - "В таком-то".
– "Хорошо, говорит, где у меня такое платье? Не угодно ли господам следователям осмотреть мои вещи?" А платья уж, конечно, нет такого: по три раза, может, в неделю свой туалет пропивает и новый заводит. "Ты говоришь, что в барской усадьбе меня видел: кто же меня еще из других людей видел? Я не иголка, а целый человек; кто меня еще видел?" - "Кто тебя видел еще, того не знаю". "То-то, братец, говорит, ты, видно, больше говоришь, чем знаешь. Попомни-ка хорошенько, дурак этакой, меня ли еще видел?" - "А может, говорит, и не вас"... Словом, путает.
– Путает!
– подтвердил князь.
– Да еще то ли он им наплетет - погодите вы немного!
– продолжал Медиокритский таинственным тоном.
– Не знаю, как при новом смотрителе будет, а у меня он сидел с дедушкой Самойлом... старичок из раскольников, может, изволили видать: белая этакая борода. Тот на это преловкий человек, ни один арестант теперь из острога к допросу не уедет без его наставления, и старик сведущий... законник... лет семь теперь его по острогам таскают... И он это делает не то, чтоб ради корысти какой, а собственно для спасения души своей. "Если, говорит, я не наставлю их, в слепоте ходящих, в ком же им после того защиту иметь?" Он Петру прямо начал с того: "Несть, говорит, Петруша, власти аще не от бога, а ты, я слышал, против барина идешь. Нехорошо, говорит, братец!.. Но, и окроме того, если барину будет худо, так и ты не уйдешь". "Ах, говорит, дедушка, что ж мне теперь делать, если я в первый раз дал такие ответы?" А я, как нарочно, тут на эти его самые слова и вхожу. "Ну уж, я говорю, братец, ты этого не говори: мы тоже знаем, каким манером тобой первые показания сделаны. Видели, как пучки розог проносили. Достало, чай, припарки на две, на три".
– "Точно так, говорит, ваше благородие, было это дело!"
– О-то, мерзавцы!
– воскликнул князь, пожимая плечами.
– Три раза принимались...
– подтвердил Медиокритский, - ну, и, разумеется, сробел, разболтал все!.. А что теперь ему прямо попервоначалу объявить надо прокурору, а потом и на допросах сговорить, пояснив, что все первые показания им сделаны из-под страха - так мы ему и внушили.
– Из страха? Да! Хорошо!
– подхватил князь, одобрительно кивнув головой.
– Хорошо-с! Да и все дело могло бы прекраснейшим манером идти. Резчик тоже говорит, что они его стращали, а кантонисту, как целковых десять обещать, так он и рубцы покажет, где сечен. У него, по прежним еще деяньям, вся спина исполосована - доказательства, значит, когда хочешь, налицо... Да как теперь вы еще объявите, что первое показание вами дано из-под страха пытки, коей вам угрожали, несмотря на ваше дворянское и княжеское достоинство, так они черт знает, куда улетят - черт знает!
– заключил Медиокритский с одушевлением.
– Улетят!
– повторил князь.
– Непременно! Строжайшей ответственности, по закону, должны быть подвергнуты. Но главная теперь их опора в свидетельстве: говорят, документ, вами составленный, при прошении вашем представлен; и ежели бы даже теперь лица, к делу прикосновенные, оказались от него изъятыми, то правительство должно будет других отыскивать, потому что фальшивый акт существует, и вы все-таки перед законом стоите один его совершитель.
Князь побледнел.
– Украсть его!
– произнес он, закусывая усы.
– Украсть во что б то ни стало!