Тысяча душ
Шрифт:
– Хорошо, хорошо!
– поспешил он перебить.
– Кланяйся Настасье Петровне и скажи, что я непременно буду в театре и всем, что она пишет мне, я воспользуюсь. Понимаешь?
– Понимаю, ваше превосходительство, - отвечал с глубокомысленным выражением Михеич.
– Да, скажи ей!
– повторил Калинович.
– А тебе вот на покуда на твои нужды, - прибавил он и, взяв со стола бумажку в пятьдесят рублей серебром, подал ее суфлеру.
Того даже попятило назад.
– Такую, ваше превосходительство, награду изволите давать, что и принять не смею!
– проговорил он.
– Ничего, возьми и ступай: не говори только никому.
–
Оставшись один, Калинович всплеснул благоговейно руками перед висевшим в углу распятием.
– Боже! Благодарю тебя, что ты посылаешь мне этого ангела-хранителя!.. Я теперь не один: она спасет меня от окружающих меня врагов и злодеев! воскликнул он и в изнеможении опустился в кресло. По щекам его текли слезы; лицо умилилось. Как бы посреди холодной и мертвящей вьюги вдруг на него пахнуло весной, и показалось теплое, светлое и животворное солнце. Десятилетней отвратительной семейной жизни и суровых служебных хлопот как будто бы и не бывало. Перед ним снова воскресла и впереди мелькала опять молодость с ее любовью, наслаждениями и мечтами.
– Боже! Благодарю тебя!.. За такие минуты счастья можно платиться годами нравственных мук! Боже, благодарю тебя!..
– повторял он тысячекратно.
VIII
На выезде главной Никольской улицы, вслед за маленькими деревянными домиками, в окнах которых виднелись иногда цветы и детские головки, вдруг показывался, неприятно поражая, огромный серый острог с своей высокой стеной и железной крышей. Все в нем, по-видимому, обстояло благополучно: ружья караула были в козлах, и у пестрой будки стоял посиневший от холода солдат. Наступили сумерки. По всему зданию то тут, то там замелькали огоньки.
На правой стороне, в караульной комнате, сидел гарнизонный, из поляков, прапорщик Лимовский. Несмотря на полную офицерскую форму, он имел совершенно плоское женское лицо и в настоящую минуту, покуривая трубку, погружен был в самые романические мысли о родине и прелестных паннах. Жить в обществе, быть знакому с хорошими дамами, танцевать там - составляло страсть прапорщика. Желая представить из себя светского человека, он старался говорить как можно более мягким голосом и прибирал обыкновенно самые нежные фразы.
Около средних ворот, с ключами в руках, ходил молодцеватый унтер-офицер Карпенко. Он представлял гораздо более строгого блюстителя порядка, чем его офицер, и нелегко было никому попасть за его пост, так что даже пробежавшую через платформу собаку он сильно пихнул ногой, проговоря: "Э, черт, бегает тут! Дьявол!" К гауптвахте между тем подъехала карета с опущенными шторами. Соскочивший с задка ливрейный лакей сбегал сначала к смотрителю, потом подошел было к унтер-офицеру и проговорил:
– Княгиня приехала: отворить потрудитесь.
– Не велено, - отвечал тот лаконически и с малороссийским акцентом.
– Да ведь княгиня ездит; как же не велено? Помилуйте!
– возразил лакей.
– Да что мини ездит, коли не велено. Давича вон еще гобернатор наезжал с полицеймейстером... наказывали. Ездит!
– отвечал унтер-офицер.
– Что ж! Я у смотрителя был: они приказали, - возразил опять лакей.
– Ничего не приказали. Что мини смотритель? Не начальство мое. У меня свой офицер здесь есть... Смотритель!
– говорил сурово Карпенко.
– И офицер прикажет, - произнес лакей и побежал.
– Прикажут? Да!
– повторил ему вслед со злобой
– Княгиня, ваше благородие, приехала, солдаты не пускают, - доложил лакей, входя в караульню.
Прапорщик вскочил.
– Ах, боже мой! Боже мой!
– воскликнул он и тотчас же побежал.
– Отворить!
– крикнул он унтер-офицеру.
– Не приказано, ваше благородие...
– осмелился было ему возразить Карпенко.
– Отворить, дурак!
– крикнул грозным голосом нежнейший прапорщик и, как истый рыцарь, вышел даже из себя для защиты дам; но потом, приняв, сколько возможно, любезную улыбку, побежал к карете.
– Pardon, madame, тысячу раз виноват. Позвольте мне предложить вам руку, - говорил он, принимая из кареты наглухо закутанную даму.
– Эти наши солдаты такой народ, что возможности никакой нет!
– говорил он, ведя свою спутницу под руку.
– И я, признаться сказать, давно желал иметь честь представиться в ваш дом, но решительно не смел, не зная, как это будет принято, а если б позволили, то...
– Пожалуйста, мы рады будем, - отвечала дама не своим голосом.
– А для меня это будет неожиданным и величайшим блаженством! воскликнул прапорщик восторженным тоном.
– Но, madame, вы трепещете? прибавил он.
– Будьте тверды, не падайте духом, заклинаю вас! И, бога ради, бога ради, осторожнее перешагивайте этот ужасный порог, не повредите вашей прелестной ножки...
– объяснялся прапорщик, проходя внутренний двор.
На лестнице самого здания страх его дамы еще более увеличился: зловонный, удушливый воздух, который отовсюду пахнул, захватывал у ней дыхание. Почти около нее раздался звук цепей. Она невольно отшатнулась в сторону: проводили скованного по рукам и ногам, с бритой головой арестанта. Вдали слышалась перебранка нескольких голосов. В полутемном коридоре мелькали стволы и штыки часовых.
– Князь здесь, - проговорил, наконец, прапорщик, подведя ее к двери со стеклами.
– Желаю вам воспользоваться приятным свиданием, а себя поручаю вашему высокому вниманию, - заключил он и, отворив дверь, пустил туда даму, а сам отправился в караульню, чтоб помечтать там на свободе, как он будет принят в такой хороший дом.
Дама между тем, вошедши, увидела, что князь сидел в глубокой задумчивости, облокотясь на маленький столик. Перед ним горела сальная свечка. Слегка кудрявые на висках его волосы были совсем уже седы; худоба лица еще более оттенилась отпущенными усами и окладистой бородой, которые тоже были, как молоком, спрыснуты проседью. Князь все еще был в щеголеватом бархатном халате; чистая рубашка его была расстегнута и обнаруживала часть белой груди, покрытой волосами; словом, при этом небрежном туалете, с выразительным лицом своим, он был решительно красавец, какого когда-либо содержали тюремные стены. Легкий шорох вошедшей дамы заставил его обернуться. Он встал, недоумевая, кто это пришел. Дама в это время откинула скрывавший ее капюшон бурнуса.
– Боже мой! Полина!
– воскликнул князь.
– Да, - отвечала та, подходя.
Князь схватил и начал целовать ее руку. Она в изнеможении опустилась на его арестантскую кровать.
– Ну, что ты? Здоров?
– проговорила она, как бы не зная, что сказать.
– К несчастию, - отвечал князь и тоже опустился на свой стул.
Оба они несколько времени смотрели друг другу в глаза, как бы желая поверить, кто из них в последнее время больше страдал.
– Как ты приехала от твоего аргуса?
– начал, наконец, князь.