Тысяча душ
Шрифт:
– Чем же он может быть полезен Якову Васильичу? Вот это интересно; этого я точно не понимаю.
Петр Михайлыч рассердился.
– Нет, ты понимаешь, только в тебе это твоя гордость говорит! вскрикнул он, стукнув по столу.
– По-твоему, от всех людей надобно отворачиваться, кто нас приветствует; только вот мы хороши! Не слушайте ее, Яков Васильич!.. Пустая девчонка!..
– обратился он к Калиновичу.
– Я думаю съездить, - проговорил тот.
Настенька взглянула на него.
– Поезжайте, - подхватил старик, - только
– прибавил он и проворно ушел.
– Ты поедешь?
– спросила Настенька.
– Конечно, поеду, - отвечал Калинович.
– А если я не хочу, чтоб ты ездил?
– Странное желание!
– проговорил Калинович.
– Ну, положим, что странное, но если я этого хочу; неужели ты не пожертвуешь для меня этими пустяками?
– Я не понимаю, в чем тут жертвовать. Мне надобно заплатить визит, я и плачу, - что ж тут такого?
– Тут ничего, может быть, нет, но я не хочу. Князь останавливается у генеральши, а я этот дом ненавижу. Ты сам рассказывал, как тебя там сухо приняли. Что ж тебе за удовольствие, с твоим самолюбием, чтоб тебя встретили опять с гримасою?
– Я еду не к генеральше, которую и знать не хочу, а к князю, и не первый, а плачу ему визит.
– Не езди, душечка, ангел мой, не езди! Я решительно от тебя этого требую. Пробудь у нас целый день. Я тебя не отпущу. Я хочу глядеть на тебя. Смотри, какой ты сегодня хорошенький!
Говоря это, Настенька взяла Калиновича за руку.
– Я опять сюда вернусь через какие-нибудь четверть часа, - отвечал он.
– Не хочу я, говорят тебе!
– возразила Настенька.
– Каприз - и больше ничего, и каприз глупый!
– проговорил Калинович, нахмурившись.
– Нет, Жак, это не каприз, а просто предчувствие, - начала она.
– Как ты сказал, что был у тебя князь, у меня так сердце замерло, так замерло, как будто все несчастья угрожают тебе и мне от этого знакомства. Я тебя еще раз прошу, не езди к генеральше, не плати визита князю: эти люди обоих нас погубят.
– До предчувствий дело дошло! Предчувствие теперь виновато! проговорил Калинович.
– Но так как я в предчувствие решительно не верю, то и поеду, - прибавил он с насмешкою.
– Я очень хорошо наперед знала, - возразила Настенька, - что тебе самое ничтожное твое желание дороже бог знает каких моих страданий.
– Если вы это знали, так к чему ж весь этот разговор?
– сказал Калинович.
Настенька вся вспыхнула.
– Послушайте, Калинович!
– начала она.
– Если вы со мной станете так говорить... (голос ее дрожал, на глазах навернулись слезы). Вы не смеете со мной так говорить, - продолжала она, - я вам пожертвовала всем... не шутите моей любовью, Калинович! Если вы со мной будете этакие штучки делать, я не перенесу этого, - говорю вам, я умру, злой человек!
– Настенька! Полноте! Что это вы!
– проговорил Калинович и хотел было взять ее за руку, но она отдернула
– Подите прочь, не надобно мне ваших ласк!
– сказала она, встала и пошла, но в дверях остановилась.
– Если вы поедете к князю, то не приезжайте ни сегодня, ни завтра... не ходите совершенно к нам: я видеть вас не хочу... эгоист!
Калинович сделал гримасу. Настенька повернулась и ушла.
В эту минуту вернулся Петр Михайлыч и еще в дверях кричал:
– Лошадь готова-с; поезжайте с богом!
– Очень вам благодарен, - отвечал Калинович и, надев пальто, вышел на крыльцо.
Его ожидали точно те же дрожки, на которых он год назад делал визиты и с которых, к вящему их безобразию, еще зимой какие-то воришки срезали и украли кожу. Лошадь была тоже прежняя и еще больше потолстела. На козлах сидел тот же инвалид Терка: расчетливая Палагея Евграфовна окончательно посвятила его в кучера, чтоб даром хлеб не ел. Словом, разница была только в том, что Терка в этот раз не подличал Калиновичу, которого он, за выключку из сторожей, глубоко ненавидел, и если когда его посылали за чем-нибудь для молодого смотрителя, то он ходил вдвое долее обыкновенного, тогда как и обыкновенно ходил к соседке калачнице за кренделями по два часа. В настоящем случае он повез Калиновича убийственным шагом, как бы следуя за погребальной церемонией. Тому сделалось это скучно.
– Пошел скорее! Что ты как с маслом едешь!
– сказал он.
– Лошадь не бежит, - отвечал лаконически Терка.
– Ты хлестни ее!
– Нету-тка, боюсь, она не любит, коли ее хлещут - улягнет!
– возразил инвалид, тряхнув слегка вожжами, и продолжал ехать шагом.
Калинович подождал еще несколько времени; наконец, терпение его лопнуло.
– Хлестни лошадь, говорят тебе, - повторил он еще раз.
Терка молчал.
– Говорят тебе, хлестни!
– вскрикнул Калинович.
– Да плети ж нету!
– вскричал в свою очередь инвалид.
Калинович, видя, что Гаврилыча не переупрямишь, встал с дрожек.
– Пошел домой, я не хочу с тобой, скотом, ехать!
– сказал он и пошел пешком. Терка пробормотал себе что-то под нос и, как ни в чем не бывало, поворотил лошадь и поехал назад рысью.
В сенях генеральши Калинович опять был встречен ливрейным лакеем.
– У себя его сиятельство?
– спросил он.
– Сейчас-с, - отвечал тот и пошел наверх.
Князь и Полина сидели на прежних местах в гостиной. Генеральша для возбуждения вкуса жевала корицу. Лакей доложил.
– Легок на помине, - проговорил князь, вставая.
– Примите его сюда, - сказала стремительно Полина.
– Да, - отвечал тот и обратился к старухе: - Калинович ко мне, ma tante, приехал, один автор: можно ли его сюда принять?
– Какой автор?
– спросила та, мигая глазами.
– Он был у нас, maman, с год назад, - отвечала Полина.
– Где был?
– спросила старуха.