Тысяча Имен
Шрифт:
Не сразу Винтер осознала, что Феор заговорила. Губы хандарайки едва шевелились, и легчайший шепот, слетавший с них, почти не вызывал колебаний в сухом неподвижном воздухе. Тем не менее шелестящий приглушенный речитатив все звучал и звучал, едва доступный пониманию. Что–то шевельнулось в воздухе, словно откликаясь на этот звук. Брезентовые зыбкие стены палатки по–прежнему окружали их, но само место неуловимо менялось до тех пор, пока Винтер не показалось, будто она находится в просторном каменном чертоге. Ей представлялось, что стоит шевельнуться или произнести хоть слово —
Винтер и прежде доводилось видеть, как хандараи молятся, но то было вполне заурядное зрелище. Безусловно, обилие богов, их причудливые имена и раскрашенные изваяния придавали местным обрядам экзотический оттенок, но в основе своей они ничем не отличались от служб, которые можно увидеть в любой сельской церкви Вордана. «Убереги меня от болезни и увечья, защити мою семью, даруй мирную жизнь и процветание». Все то же самое, только просили об этом не одного бога, а многих. Проповеди священников различались, но наставления верующим в них были одинаковы: уважительно внемлите вышестоящим, живите праведно, почитайте богов. Единственное серьезное отличие, которое до сих пор удалось обнаружить Винтер, — среди хандарайских священнослужителей были женщины, и одевались они гораздо лучше.
То, что происходило сейчас, нисколько не походило на обычные службы. Архаичный диалект хандарайского языка, которым пользовались в религиозных обрядах, грамматически сложный и труднопроизносимый, все же был доступен пониманию. Когда голос Феор постепенно зазвучал громче, Винтер начала различать отдельные слова, но они не были похожи ни на один известный ей язык. Винтер даже сомневалась, что такие слова существуют на самом деле. Девушка говорила, не останавливаясь, даже не переводя дыхания. Каждый слог перетекал в следующий, струясь непрерывным потоком бессмыслицы, и все же…
И все же Винтер казалось, что она почти понимает сказанное. Слова Феор обладали смыслом настолько прозрачным, что он маячил совсем близко, почти постижимый, лишь самую малость ускользающий. Как будто — мелькнула нелепая, но, как ни странно, верная мысль — нечто, заключавшееся в этих словах, хотело, чтобы Винтер поняла их смысл, потянулась к нему разумом, погрузилась в него, как погружают руку в ледяной поток.
Феор вынула руку из котелка. Вода должна была капать с ее пальцев, но на деле прильнула к коже, облекла ее, словно прозрачная смола. Вокруг девушки сгустились тени, дневной свет, наполнявший палатку, потускнел, преобразившись в сумерки, и в этом полумраке стало видно, что вокруг пальцев Феор пляшут и мечутся искорки света.
Не прерывая напевной монотонной речи, девушка подалась вперед и кончиком указательного пальца поочередно коснулась сомкнутых век Бобби. Винтер едва не вскрикнула. В тех местах, где влажный палец Феор прикоснулся к коже Бобби, вспыхнуло свечение, изменчивая дымка, непрерывно менявшая оттенки — от ослепительно–голубого до тошнотворно–зеленого, словно краска, которую как следует взболтали в ведре. Феор остановилась, ни на миг не переставая бормотать, вгляделась в это свечение и принялась осторожно чертить пальцем по коже.
Всюду, где она
Хандарайка провела ладонью вдоль рук Бобби, под подбородком и над ключицей, над небольшими округлостями груди. То ли полумрак в палатке сгустился еще сильнее, то ли ярче засиял начертанный на коже узор — но все прочее отступило, поблекло. Все, кроме этих светящихся линий и голоса Феор, становившегося громче. Каждый произнесенный слог отдавался эхом, словно хандарайка держала речь с кафедры громадного собора. Даже тело Бобби словно растаяло во мраке, остался лишь узор, паутина сияния, парившая в пустоте. Снова Винтер охватило странное чувство, что во всем этом есть должный порядок, некий смысл, который взывал к ее пониманию из самого хаоса.
Наконец Феор с необычайной торжественностью повернула ладонью вверх правую руку Бобби и прижала ее к своей. Между ними вспыхнул яркий свет, и, когда Феор отняла свою руку, в ослепительном сиянии, которое охватило ладонь Бобби, померкло даже свечение прочих линий узора. Монотонный речитатив Феор взмыл до пределов громкости, звук ее голоса обрушивался на них, как волны обрушиваются на скалистый берег, и в нарастающем реве едва не потонуло единственное слово, которое распознала Винтер:
— …обв–скар–иот!
Глаза Феор вспыхнули отраженным светом начертанного ею узора. Все звуки тотчас стихли, словно кто–то развернул по всей палатке мягкий ковер, и сияние на коже Бобби полыхнуло так ярко, что стало больно смотреть. Винтер ощутила во рту привкус крови — оказывается, она прикусила губу.
А потом стало ясно, что все кончилось. Слепящий свет погас, и напевный речитатив впервые за все время стих. Мгновение Винтер казалось, что в палатке еще царит темнота, но, когда глаза освоились, она поняла, что это всего лишь обычный, приглушенный брезентом палатки дневной свет. Бобби недвижно лежала на полу, и Феор так же недвижно сидела рядом с ней. На какое–то время в палатке все замерло.
Наконец Винтер не выдержала.
— Святые, мать вашу, угодники! — взорвалась она, и собственный крик показался ей чужим. — Яйца зверя, Карис Всемогущий, в зад долбанный! Святой… — на этом запас воздуха иссяк, и к тому времени, как Винтер перевела дух, она уже отчасти взяла себя в руки. — Феор! Что это было? Получилось у тебя или нет? Получилось?
Девушка не отвечала. Винтер на четвереньках подползла к ней:
— Феор!
Она осторожно тронула хандарайку за плечо. Феор повалилась набок, мягко и безжизненно, перекатилась через поврежденную руку и застыла на полу, распластавшись, точно брошенная ребенком кукла.