Тысячеликая героиня: Женский архетип в мифологии и литературе
Шрифт:
Болтовня, треп, сплетни, пустословие и прочие разговоры всегда имели глубочайшее влияние на культуру. По сей день они остаются источником знания, помогают нам исследовать окружающий мир, создают возможности для выстраивания социальных связей и способствуют пониманию ценностей того мира, в котором мы живем. При этом философы веками осуждали «пустую болтовню» и отказывались признавать какую бы то ни было значимость разговоров, посвященных личным делам и мелким проблемам, а не крупномасштабным вопросам общественной жизни. «Не слушайте сплетни», предупреждал Иммануил Кант, поскольку они рождаются из «поверхностного и злого суждения», это «признак слабости». Однако недавние биографические изыскания показывают, что сам немецкий философ с удовольствием предавался именно этому занятию на званых ужинах, которые регулярно проводил {164} . Кьеркегор считал сплетни мимолетными и ничтожными и противопоставлял их «настоящим беседам», посвященным глубоким и значительным темам, которые еще долго будут сохранять свою актуальность. Он настойчиво преуменьшал силу сплетен, хотя сам был прекрасно знаком с ней на личном опыте: одна местная газета, к его огромному неудовольствию, раз за разом уничижительно отзывалась о его трудах и внешнем виде, утверждая, что он сам выглядит как «или–или» (намекая на трактат с таким названием, одно из его первых
164
Манфред Кюн. Кант: Биография / пер. А. Васильева. – М.: Дело, 2022.
165
Clare Carlisle, Philosopher of the Heart: The Restless Life of S?ren Kierkegaard (New York: Farrar, Straus and Giroux, 2019), 107.
166
Karen Adkins, Gossip, Epistemology, and Power: Knowledge Underground (Cham, Switzerland: Palgrave Macmillan, 2017), 31.
Очень трудно назвать хотя бы одну культуру, которая бы не принижала и не очерняла женскую речь, не клеймила бы ее как бесконечный обмен сплетнями. «Болтливая, злоречивая сплетница, говоруха, сварливая бабка, беззубая карга, которая треплется, не закрывая рта, – этот образ древнее самих сказок», – замечает один критик, невольно связывая сплетни с фольклором и закрепляя ассоциативную связь между сплетнями и старыми безобразными женщинами {167} . Ювенал описывает женскую говорливость как какофонию звуков: «…такая тут сыплется куча / Слов, будто куча тазов столкнулась с колокольцами» {168} . Идея непринужденной и развязной болтовни плавно перетекает в идею распущенности и аморального поведения, напоминая о том, что и вербальная, и сексуальная свобода женщин всегда вызывает страх и провоцирует попытки сдерживать и ограничивать все ее проявления – в особенности распутство. Стоит ли добавлять, что люди, которые особенно хорошо понимают притягательность отчаянно подавляемых желаний, предпринимают такие попытки с удвоенными усилиями?
167
George Steiner: A Reader (Oxford: Oxford University Press, 1984), 378.
168
Там же.
Наказание нарушительницы общественного порядка путем опускания в воду на позорном стуле. Гравюра из британского лубочного издания (1834)
Ужас перед устной традицией, перед историями, не прошедшими литературную обработку, отчасти обоснован связью между бабкиными сказками и сплетнями (или пустой болтовней). Неужели такая ерунда может быть достойна печати? Но и от сплетен есть польза: например, с их помощью мы можем проговорить все эмоциональные трудности своей социальной жизни. Участники совместно создают нарративы из событий повседневной жизни, стряпают пикантные сюжеты, заряженные чувством радости от разгула собственной фантазии. Сплетни могут касаться самых разных тем, в том числе скандалов, обсуждение которых может перерасти в беседу о моральных дилеммах и социальных конфликтах {169} . И, что еще важнее, они могут служить ресурсом для тех, у кого нет доступа к другим способам передачи информации, и давать им возможность выступить с заявлением, которое, может, и не пошатнет установленный порядок вещей, но хотя бы позволит решительно поднять голос.
169
Henry Jenkins, Convergence Culture: Where Old and New Media Collide (New York: New York University Press, 2006), 60.
В чем самый страшный грех «пустой болтовни»? Один из возможных ответов таков: «болтовня» объединяет женщин, помогая им создавать сеть социальных контактов, которая существует вне патриархального контроля и надзора. Их можно рассматривать как контрдискурс, идущий вразрез с устоявшимися общественными нормами, или как стратегию по сбору информации в форме захватывающих историй, которые можно разобрать, проанализировать и превратить в полезные источники мудрости и знаний. Они становятся повествовательной базой, которая встраивается в уже существующую систему взаимопомощи для тех, кто ограничен в перемещениях и вынужден посвящать бoльшую часть времени домашнему хозяйству.
То, что сплетни воспринимаются как угроза, отлично иллюстрирует отчет социального антрополога Фредерика Джорджа Бейли, который исследовал отношения внутри одной деревни в глубине Французских Альп. В этом отчете он противопоставляет друг другу две группы, разделенные по половому признаку. Когда мужчины собираются вместе и начинают делиться сплетнями, это считается социально приемлемым: такой разговор воспринимается как «добродушный, беззлобный, альтруистический», как способ получить информацию и обменяться мнениями. Но когда тем же занимаются женщины, восприятие совсем другое: «Весьма вероятно, что они обсуждают… сплетни, занимаются очернительством, "подрывом репутации"» {170} . «Подрыв репутации» – какая воинственная риторика. Очевидно, что в женских разговорах и в историях, которые женщины рассказывают друг другу, есть что-то опасное, подозрительное и злонамеренное.
170
F. G. Bailey, ed., "Gifts and Poison," в Gifts and Poison: The Politics of Reputation (Oxford: Basil Blackwell, 1971), 1.
Язык, безусловно, всегда был единственным ресурсом, которым располагали подчиненные, бесправные и неимущие. Если у вас нет кляпа во рту и не вырезан язык (как мы помним, это одно из множества невообразимо жестоких телесных
171
Audre Lorde, The Master's Tools Will Never Dismantle the Master's House (New York: Penguin, 1984).
Этимологическая история слова gossip – «сплетня» – довольно замысловата. Когда-то оно означало god-related («относящийся к Богу» или «родственный через Бога»), а затем изменило форму и превратилось в термин, которым называли крестного родителя. Постепенно его значение расширилось и стало включать весь круг потенциальных крестных родителей, то есть друзей и родственников вообще. И лишь позднее слово приобрело негативную окраску и стало обозначать такой способ общения, который «Оксфордский словарь английского языка» определяет как idle talk, trifling or groundless rumour; tittle-tattle («пустую болтовню, глупый или необоснованный слух, треп»). Этот поворот к ничтожности и лживости указывает на неуклонное обесценивание того, о чем говорится в домашней обстановке, в кругу близких и друзей.
Деградировав и обесценившись подобным образом, сплетни превратились из формы социальной поддержки и единения в орудие социального саботажа. Это слово в английском языке стало обозначать не только пустое злопыхательство (что может быть хуже, чем работать обозревателем светской хроники – читай: сочинителем сплетен о знаменитостях?), но и их источник (а gossip – «сплетник», «сплетница»). Схожий процесс мы наблюдаем и в ряде других языков, причем существительное почти всегда используется в женском роде. В немецкоязычных странах существует слово для сплетника-мужчины (Klatschvater), но для женщин таких обозначений в разы больше (Klatsche, Klatschweib, Klatschlotte, Klatschtrine, Klatschlise и т. д.). Антропологи исследовали феномен сплетен в самых разных местах – от острова Сент-Винсент, входящего в архипелаг Антильских островов, до кампусов американских университетов. Согласно научным данным, женщины сплетничают лишь ненамного больше и чаще мужчин, однако анекдоты, поговорки, сказки, расхожие шутки и народная мудрость – все будто сговорились и дружно позиционируют сплетни как женский тип «общения» и «дружбы», проникнутый злобой и ехидством {172} .
172
Jorg R. Bergmann, Discreet Indiscretions: The Social Organization of Gossip, trans. John Bednarz Jr. (New York: de Gruyter, 1993), 60. «Хорошая сплетня близка к искусству», – замечает один критик, подчеркивая то, что все мы прибегаем к некоторой искусственности или старому доброму вранью, чтобы сделать свою историю интереснее. Rachel M. Brownstein, Becoming a Heroine (New York: Viking, 1982), 7.
Фольклористы и антропологи утверждают: когда сплетня превращается в историю – то есть становится гибридом правды и вымысла, – она помогает объяснить и понять коллективные социальные страхи и культурные противоречия. Народные сказки дают нам возможность осмыслить собственные чувства, дать название страхам и трудностям, облечь их в «характерную и узнаваемую символическую форму» {173} . В основе вымышленной истории может лежать реальный жизненный опыт женщины, которая, скажем, боялась выходить замуж, или женщины, которая терпеть не могла свою падчерицу, – но в сказке этот опыт подан в завуалированной форме: содержание обезличено, действие перенесено в вымышленный мир, все события утрированы.
173
Roger D. Abrahams, Everyday Life: A Poetics of Vernacular Practices (Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 2005), 28.
Вот пример истории, которая начинается как отчет о реальных событиях, потом превращается в легенду, а в конце становится волшебной сказкой. Это сказка коренных американцев, которую рассказывают представители салишских народов, проживающих на северо-западе США и в юго-западных районах Канады:
Был когда-то на холмах неподалеку от Литтона поселок, и жили в нем две девочки, которые страсть как любили играть далеко от дома. Отец предостерег их, что в этих местах водятся великаны, но они не оставили свои забавы.
Однажды они, как обычно, убежали играть на холмы, но тут их заметили два великана. Они схватили девочек и унесли к себе домой на далекий остров. К пленницам они были добры и кормили их до отвала.
Четыре дня девочки едва не задыхались от великаньей вони, но потихоньку привыкли к ней. Четыре года прожили они у великанов, а те носили их через реку – копать коренья и собирать ягоды, каких не было на острове.
Как-то летом великаны отнесли их на полянку, где росло много черники. Они знали, что девочки очень любят чернику. Они оставили девочек собирать ягоды, а сами отправились на охоту и пообещали, что вернутся через несколько дней. И тут старшая из девочек догадалась, что это место всего в нескольких днях пути от их дома. Девочки пустились наутек.
Великаны вернулись, увидали, что девочки от них сбежали, и бросились по их следу. Увидав, что великаны их вот-вот нагонят, девочки забрались на высокую ель, чтобы их не заметили, и привязали себя к стволу ремешками. Великаны заподозрили, что девочки могут быть на ели, и попытались их найти. Они обошли дерево со всех сторон, но ничего не увидели. Они много раз трясли дерево, толкали его и пинали, но ель не сломалась и девочки с нее не упали. Великаны отступились.
Но они не оставили попытки найти девочек и, вскоре заметив, как те бегут дальше, вновь пустились в погоню. Когда девочки увидали, что великаны их вот-вот поймают, они забрались в большое полое бревно. Оба отверстия они закрыли ветками. Великаны тянули-тянули за ветки, но так и не смогли вытянуть. Они попытались скатить бревно с холма, но оно было слишком тяжелым. Наконец великаны сдались и ушли.
Девочки тотчас же побежали дальше и добежали до поселка в холмах, где жила их родня. Их мокасины сносились, а одежда изорвалась. Они рассказали своим родным, как живут и как ведут себя великаны. Родные спросили их, есть ли у великанов имена, и они ответили, что одного звали Стосому'ламукс, а другого ЦекЭтину'с.