Тысячеликая героиня: Женский архетип в мифологии и литературе
Шрифт:
Жил-был султан во дворце со своей женой. Жена была очень несчастна. С каждым днем она худела и теряла силы. И жил в том же городе бедняк, у которого жена была румяной, здоровой и счастливой. Услыхав об этой паре, султан позвал бедняка ко двору и спросил, в чем его секрет. Бедняк ответил: «Все очень просто. Я кормлю ее мясом языка». Султан вызвал к себе мясника и велел ему скупить языки всех животных, каких только забивали в городе, и принести их во дворец. Каждый день он отсылал языки своему повару и приказывал запекать их и жарить, тушить и солить всеми возможными способами и готовить по всем рецептам, что когда-либо были записаны. Царицу кормили этими языками три или четыре раза в день, но все без толку. Она худела и слабела. Тогда султан приказал бедняку поменяться с ним женами, и бедняк скрепя сердце согласился. Он забрал себе худую царицу, а свою жену отослал во дворец. Увы, его жена тоже стала худеть и слабеть, какими бы прекрасными блюдами султан ее ни кормил. Было ясно, что и ей во дворце живется несладко.
А бедняк, возвратившись домой под вечер, приветствовал новую жену и рассказывал ей обо всем, что повидал за день, особенно о всяких забавных происшествиях. Он рассказывал ей истории, да так, что она визжала от хохота. А потом он ударял по струнам и пел ей песни, которых знал великое множество. До поздней ночи он играл и веселил ее. И – о чудо! – королева поправилась всего за несколько недель. Теперь она радовала глаз, и кожа у нее была гладкая и блестящая, как у юной девушки. Весь день она улыбалась, вспоминая все чудесные истории, которые рассказывал ей муж. Когда султан позвал ее обратно, она отказалась
134
"Tongue Meat," Myths and Legends of the Swahili, ed. Jan Knappert (Nairobi: Heinemann, 1970), 132–33. Эта история в немного отредактированной версии вошла в книгу Angela Carter, Book of Fairy Tales (London: Virago, 1992), 223–24.
Задолго до того, как внимание неблагополучных супружеских пар привлекли психотерапевты и пособия по счастливой семейной жизни, им предлагали свою мудрость народные сказки. Но в сказках содержатся не только секреты удачного брака. «Мясо языка» мощно резонирует с другими сказками о языке (и языках) – сказками трагическими и полными надежды, заканчивающимися катастрофой и внушающими уверенность. «В этом особая сила историй, – замечает один критик. – В них сходятся вместе сразу все рассказчики и сливаются воедино все места действия: вот в чем их загадка и их магия» {135} . В этой сказке мы первым делом слышим о языках, вырезанных у животных, – это своеобразное напоминание об историях, где то же самое делают с людьми, лишая их возможности говорить, общаться и вступать в здоровые отношения. В «Мясе языка» муж, контролируя язык и речь, использует их как средство, способное избавить его жену от худобы и сделать ее более привлекательной. Только муж способен выйти за пределы дома – и вернуться с невероятными историями о том, что он «повидал» в тех местах, куда жене никогда не попасть. Кенийская сказка представляет собой и мудрую метафору (истории способны развлечь и придать жизненных сил), и напоминание о том, что всякий, кто обладает правом говорить и писать – как Овидий в Древнем Риме, братья Гримм в Германии или Эндрю Лэнг в Англии, – может присвоить себе сказительство как таковое. Трудно объяснить, почему Анджела Картер, собиравшая сказки о «мудрых» и «хитрых» женщинах, включила «Мясо языка» в свою «Книгу сказок»: ведь обе жены в ней практически неспособны влиять на ситуацию, а мужья легко обмениваются ими и демонстрируют – на их же примере, – как с помощью историй можно сделать женщину «радующей глаз» и «счастливой». Однако можно допустить, что сказка была включена в сборник в качестве предостережения.
135
Adam Ganz, "New Brothers Grimm Fairytale Written by Artificial Intelligence Robot," Independent, June 13, 2018.
Если мы взглянем на русскую сказку «Как муж отучил жену от сказок», отличающуюся образцовой лаконичностью, станет очевидно, что попытки вставить слово поперек, то есть оборвать, прервать или направить чужую речь в русло импровизации (иными словами, поучаствовать в разговоре и процессе изложения истории), мягко говоря, не приветствуются. В этой истории, записанной в середине XIX в. Александром Николаевичем Афанасьевым, русским коллегой братьев Гримм, удовольствие от рассказывания и радость от выслушивания историй вступают в конфликт, и в результате возникает жутковатая история о том, как женщин следует лишать радости от сказок – того развлечения и отвлечения, которое могло скрасить им монотонность тяжкой повседневной жизни.
Жил себе дворник. Он имел у себя жену, которая страсть как любила сказки, и запретила она пущать к себе в постойщики тех, кто не умел сказки сказывать. Ну, разумеется, мужу то убыточно, он и думает: «Как бы мне жену отучить от сказок!» Вот однажды в зимнюю пору, поздно ночью, идет себе старичок, весь иззяб, и просится переночевать. Муж выбегает к нему: «А что, – говорит, – умеешь ты сказки сказывать? Жена не велит пущать никого, кто не умеет сказки сказывать». Мужик видит – дело плохо, от холода чуть не мерзнет. «Умею», – говорит. «А долго будешь сказывать?» – «Да всю ночь».
Ну, вот хорошо. Впустили мужика. Муж говорит: «Ну, жена, вот мужик посулился всю ночь сказывать сказки, да только с тем, чтоб поперечки ему не делать и не перебивать». Мужик говорит: «Да, поперечки не делать, а то сказывать не буду». Вот поужинали, легли спать; мужик и начал: «Летела сова мимо сада, села на колоду, выпила воду; летела сова мимо сада, села на колоду, выпила воду…» И пошел твердить все одно и то же: «Летела сова мимо сада, села на колоду, выпила воду…» Хозяйка слушала, слушала, да и говорит: «Что ж это за сказка, все одно и то же твердит!» – «Так для чего же ты меня перебиваешь? Ведь я говорил, чтобы мне поперечки не делать; ведь это так уж сказка сказывается вначале, а там пойдет другое». Вот муж, услыхамши это, а ему то и нужно было, скочил с лавки и давай жену колотить: «Тебе сказано, чтоб ты не поперечила! И сказку не дала кончить!» Уж он бил-бил, бил-бил, так что жена возненавидела сказки и с тех пор зареклась сказки слушать.
Эта жесткая аллегория противопоставляет друг другу обновление, которое дает импровизация, и угнетающий эффект от механического повторения – причем побеждает, очевидно, второе. Убежденность жены в том, что слова могут создавать пространство для контакта и оживлять одновременно как говорящего, так и слушающих, но только в том случае, если рассказчик изобретателен, готов к сотрудничеству и подходит к делу творчески, – наталкивается на упрямое повторение одного и того же со стороны гостя и одобрение такого однообразного, бесконечного, до тошноты монотонного рассказа со стороны мужа. Конфликт между живым духом и мертвой буквой редко предстает в столь ярком и сжатом виде. Здесь, как и в «Мясе языка», сказительство присвоено мужчинами; больше того, они также используют и направляют его таким образом, чтобы в итоге наказать женщину за желание не только рассказывать, но и слушать истории и быть ощутимой, воплощенной частью процесса повествования.
В Японии широко распространена сказка о воробье с отрезанным языком. В ней рассказывается о женщине, которая отрезает язык птице (вы же помните, что Прокна и Филомела превратились в ласточку и соловья?), а потом подвергается наказанию за то, что оборвала чужую песню и лишила мир красоты. Ниже я привожу эту сказку в варианте, записанном в начале XX в.
В одной деревушке в Японии жил старик со старушкой-женой. Однажды утром увидала старушка на пороге бедного маленького воробушка. Она подобрала его и накормила, а потом держала на утреннем солнышке, пока на его крылышках не высохла ледяная роса. После старушка отпустила его, чтобы он вернулся в свое гнездо, но воробей решил побыть с ней и отблагодарить ее своими песнями.
Каждое утро воробей взлетал на крышу дома и пел веселую песенку. Старик с женой радовались этому, потому что любили вставать пораньше и приниматься за работу. Но по соседству с ними жила вредная старуха, которой совсем не нравилось просыпаться так рано. Наконец, она совсем рассердилась, поймала воробья и отрезала ему язык. Бедный воробушек улетел домой – петь он больше не мог.
Когда добрая старушка узнала об этом, она сильно опечалилась и сказала мужу: «Пойдем отыщем нашего бедного воробушка». Отправились они в путь и по дороге спрашивали каждую птичку: «Не знаешь, где живет воробей с обрезанным языком?»
Наконец, повстречалась им летучая мышь – она дремала, повиснув вниз головой.
– Добрая мышка, – сказали они, – не знаешь ли ты, куда отправился воробей с обрезанным языком?
– Знаю, – ответила летучая мышь. – Вон по тому мосту и наверх, в гору.
И вот старик со старушкой добрались до
Когда солнце стало клониться к закату, старик со старушкой засобирались домой. Воробей вынес две корзины.
– Хочу подарить вам подарок, – сказал он. – Какую из них возьмете?
Одна корзина была очень большая и выглядела тяжелой, а вторая была маленькой и легкой на вид.
Старики решили не брать большую корзину, побоявшись, что в ней все богатство воробья. Они ответили:
– Путь далек, а мы стары. Мы возьмем корзину поменьше.
Взяли они корзину и отправились домой через гору и мост, счастливые и довольные. Придя домой, они решили посмотреть, что же подарил им воробей. В корзине лежали свертки шелка и груда золота – такое богатство, о каком они не смели и мечтать.
А злая старуха, что отрезала воробью язык, следила из-за приоткрытой двери за тем, как соседи разбирают корзину. Увидав свертки шелка и груду золота, она и сама захотела заполучить такой подарок.
На следующее утро пришла она к доброй старушке и сказала:
– Мне так жаль, что я отрезала язык вашему воробью. Расскажи мне, как отыскать его дом. Я пойду к нему и попрошу прощения.
Добрая старушка рассказала ей, как отыскать дом воробья, и злая старуха отправилась в путь. Она перешла через мост, поднялась в гору и прошла через лес. Наконец она добралась до дома воробушка. Он не слишком ей обрадовался, но был так добр, что все равно поприветствовал ее как гостью. Когда она собралась домой, он, как и в прошлый раз, вынес две корзины. Конечно же, злая старуха выбрала ту, что побольше. Эта корзина была тяжелая и такая большая, что цеплялась за ветки, пока старуха шла через лес.
Домой она добралась полумертвая от усталости, но тут же поплотнее задвинула двери, чтобы никто не мог заглянуть в дом, и открыла свой подарок.
Ох, какое же там было богатство! Едва она открыла корзину, как из нее вырвался целый рой жутких тварей. Они стали ее жалить и кусать, гонять по комнате, царапать и смеяться над ее воплями. Наконец она добралась до стены и раздвинула дверь-ширму, чтобы сбежать от этих чудовищ. Но тут же вся стая набросилась на нее, подняла ее с пола и унесла в ночную тьму. С тех пор о злой старухе никто не слышал {136} .
136
Teresa Peirce Williston, Japanese Fairy Tales (Chicago: Rand McNally, 1904), 56–64.
«С тех пор о злой старухе никто не слышал»: воробей лишается голоса, когда старуха отрезает ему язык, но и сама старуха оказывается обречена на молчание, когда «жуткие твари» нападают на нее и уносят восвояси. Последнее предложение накладывает на нее печать молчания не менее действенную, чем отрезание языка – на воробья. Есть что-то неприятное, даже нездоровое в том, что именно старуха, живущая сама по себе, демонизируется в этой сказке как главный враг песни и красоты.
Может, это своего рода фантасмагорическая перетасовка мотивов и штампов из истории о Прокне и Филомеле и теперь женщина сама выступает в роли насильника и мучителя? Или, может, этот упрек всем «старухам» и обвинение их в убийстве чужих песен – некая форма странного отрицания того, что женщин испокон веков принуждали к молчанию? Судьба воробья, как видно по нашим трем характерным сказкам о песнях, историях и принуждении к молчанию, свидетельствует о том, что слова, свободно циркулируя в социальных кругах, сформированных вокруг женской работы, тем не менее заглушались и подвергались многочисленным проверкам. В этой аллегории принуждения к молчанию женщина становится источником, а не жертвой насилия: не ее лишают речи, а она лишает речи другое существо. Вспомним, что язык, речь и вымышленные сюжеты были одними из немногих инструментов, позволявших женщинам в былые времена протестовать против своей доли и менять мир вокруг себя. Признанием их силы и смелости могли быть не только сюжеты о женской самодостаточности, но и сказки (как правило, записанные исследователями-мужчинами), которые осуждали пустую болтовню, импровизацию и споры, одновременно с этим проецируя на женщин жестокое поведение, направленное на истребление красоты песен и историй.
Движение #MeToo вскрыло, насколько глубоко наша культура заинтересована принуждать женщин к молчанию, пресекать их попытки говорить друг с другом и выступать в публичном пространстве. Все эти соглашения о конфиденциальности, договоры о неразглашении и т. д. становились частью более обширной правовой стратегии, направленной на то, чтобы жертвы сексуального насилия, подавленные грузом вины и стыда, продолжали молчать. В следующих главах мы разберем историю женской речи, и эта история переполнена попытками обесценить, дискредитировать и проигнорировать то, что женщины хотят сказать. Выступая на Национальном съезде Демократической партии США в 2020 г., Джулия Луи-Дрейфус сделала важное наблюдение об американской правовой системе: «Я нутром чую, что справедливо, а что нет», – сказала она, подразумевая, что институты не всегда прислушиваются к голосам женщин и что сейчас, возможно, настало время исправить эту ошибку. В последние годы мы заново открываем истину, отраженную в сказках всего мира: порой наше инстинктивное чувство того, что правильно, а что нет, может и должно играть ведущую роль, а правовая система должна приложить все усилия (а их потребуется немало) для того, чтобы найти способ включить этот незамысловатый принцип в свою практику. И сделать это честно и беспристрастно, а не выдумывать очередные выгодные «соглашения», покрывающие преступников.
Глава 3
Сопротивление и откровение
Сказительство и героини сказок, оставшиеся в тени
Примерно в том возрасте я думала, что эти волнующие сказания о доблести и приключениях открывали мне двери в мое будущее. Но я стала немного старше – в десять или одиннадцать лет, – и мир стал смыкаться вокруг меня, и я поняла, что песни предназначены моим братьям, а не мне.
Когда историю рассказывает кто-то другой, она может казаться обычной сплетней, но в устах рассказчика сплетня – искусство.
Когда в 2016 г. Шанель Миллер опубликовала на BuzzFeed свое «заявление о воздействии на жертву», она использовала псевдоним Эмили Доу. «Это сильное письмо стэнфордская жертва прочитала своему насильнику» – гласил заголовок статьи о том нападении. Этот материал почти сразу «завирусился»: в следующие несколько дней его просмотрели 11 млн пользователей. Анонимность, как позже написала Миллер, была ее «золотым щитом», защищавшим от унижения, мести, онлайн-угроз и других форм харассмента. Молчание равнялось безопасности, как она позже призналась в своем эссе для журнала Time. Но, как она впоследствии выяснила, именно открытое высказывание и публичное разглашение своей истории помогло ей реконструировать собственную идентичность: «Больше никакой раздробленности, все кусочки меня собрались воедино. Мне нужно было вернуть голос своему телу». И вскоре она уже смогла сказать: «Я почувствовала собственную силу» {137} .
137
Katie J. M. Baker, "Here's the Powerful Letter the Stanford Victim Read to Her Attacker," BuzzFeed News, June 3, 2016. Chanel Miller, "I Thought Anonymity Was a Shield After My Sexual Assault. But Coming Forward Brought Me Back to Myself", Time, August 14, 2020. Миллер Ш. Знай мое имя: Правдивая история.