Тюрьма
Шрифт:
В бараке, где размещался поглотивший Антропеева отряд, за чистотой следили, можно сказать, идеально и даже свирепо, и завхоз, высокий и красивый парень, сидевший уже пятый год, бил по лицу первым подвернувшимся под руку предметом того из дежурных, за кем подмечал хотя бы малейшее несоблюдение порядка. Среди дежурных тоже были люди важные, суровые и самоуверенные, которые постоянно пускали в ход кулаки, но уже скорее для собственного удовольствия, а не от нужды или сознания долга и ответственности, и в жертвы они выбирали мелюзгу, смирившуюся и давно оставившую всякое сопротивление.
А что вшам до этой людской возни, до бескомпромиссной борьбы за чистоту? Боролись так, словно дело шло о высоких, по-своему бессмертных идеалах и целью виделось некое светлое будущее всего человечества, а вши знай себе размножались, раз уж им удалось зародиться и тут же затеять быструю оккупацию человеческого мира. Они заводились в складках одежды, в трусах и, как ни странно, только у слабаков и
Вечером, — думаем, мало ошибемся, сказав, что это был вечер примерно того же дня, когда митрополит поднял на новый уровень богостроительство в описываемой колонии, — после отбоя, когда отряд расположился на койках, началось освидетельствование. В более или менее просторном бараке койки были в два этажа и составлены таким образом, чтобы на сдвинутых в пару койках могли спать три, а при необходимости и четыре человека. Смирновская колония, как, наверное, и другие в стране, была переполнена.
В проходе между койками замаячил маловыразительный силуэт узкогрудого и прыщавого Гонцова, лагерной знаменитости, сделавшего карьеру на том, что, обладая громким и даже фантастически громким голосом, мог перекричать самого начальника колонии майора Сидорова. Майора Гонцов перекрикивал в каком-то воображаемом мире, реальных поводов для сравнения начальник не давал. Но было, разумеется, известно, и известно в неподлежащем сомнению роде, что в приступе бешенства майор заходится в невероятном крике, жутко наливается кровью и неистовым топаньем в пол извлекает громы. Поговаривали еще, что эти приступы случаются у майора редко, поскольку он обладает железной выдержкой и всегда плодотворно заботится о соблюдении своего офицерского достоинства. Гонцов же, катившийся по воле волн, живший как придется, просто не умел, да и не хотел говорить тихо. Кровью Гонцов не наливался и ногами не топал, и даже когда ему приходилось повышать голос сверх меры, он делал это непринужденно и весело, задорно, показывая всем своим видом, что вовсе не прилагает каких-либо особых усилий. Когда старший по лагерному положению приказывал ему сбавить тон, он как-то угашал лицо, словно наводил на него тень, и смущенно улыбался. В случаях всякого рода общественных мероприятий он, как средневековый глашатай, выставлялся вперед для объявлений, и это только усиливало впечатление, что Гонцов располагает в лагерной жизни солидным статусом и крепким авторитетом.
— Сегодня Серова… Смотрю, он, сволочь, выковыривает из трусов. От меня не спрячешься! Я подхожу… Он, сучонок, хотел смыться, но я ему кричу: показывай, гад, что там у тебя?! А у него все кишит… Вши! У этого мерина вши!
Вот что на этот раз объявил Гонцов. Вдруг откуда ни возьмись вывернулся на каком-то бешеном ходу завхоз, такой скорый, что, казалось, он только просвистит мимо коршуном, камнем, выпущенным из пращи, однако он затормозил с невероятной резкостью, с каким-то даже металлическим скрипом и скрежетом, и, остановившись над лежавшим у самой двери Серовым, воскликнул, закипая:
— Показывай!
Гонцов подтянулся, его мелкая физиономия озарилась ухмылкой торжества, он знал, что Серову нечем крыть и от наказания не отвертеться. Уже давно не интересовались ни сам Гонцов, ни собратья по несчастью, какая беда или, напротив, оригинальная, но не совсем удавшаяся проделка привела глашатая в эти, как говорится, не столь отдаленные места. Для летописи, как и для будничности, было достаточно, что он некогда с замечательной простотой включился в барачную жизнь и с тех пор несся, ни о чем постороннем не думая, в ее потоке. А глашатаем его сделала сама природа.
— Нет у меня ничего! — крикнул Серов, высокий малый с вечно глупым и недоумевающим лицом.
— Нет? — недоверчиво и как бы удивляясь, переспросил Гонцов. — Вот врет! Так ты, парень, лгун? Но ты покажи! Мы посмотрим, как это нет, если я видел собственными глазами!
Щеки завхоза дергались, как крышка закипевшего чайника, и Серов, едва он взглядывал на эти хорошо известные ему щеки, словно отбрасывался в другое измерение, где в самом деле билась и подпрыгивала гигантская крышка, неистовствовал пар и беспрестанно раздавался уничтожающий всякое размышление лязг. Он извивался, порываясь встать и убежать от этого наводящего ужас адского видения, от стремительно натурализующегося в его, Серова, подлинной действительности гнева страшного завхоза. Тому внезапно показалось, что ничтожество, валяющееся перед ним на койке, без всяких на то оснований медлит, и его рука властно потянулась к трусам, еще скрывавшим тайну, тайной, конечно, уже переставшую быть. Серов забился под этой могущественной рукой. Серые существа облюбовывали, главным образом, шов, крепивший резинку; в целом они, словно некая общественность, имели вид вдумчивых и занятых какой-то важной работой созданий. Чтобы избавить себя от этого отвратительного зрелища, завхоз зажмурился на мгновение, а его державшие резинку пальцы разжались, но он тут же соединил их в кулак, который и обрушил на голову Серова. Гонцов, как можно выше задирая босую ногу, искусно и с веселым гиканьем бил завшивевшего пяткой в живот. Тогда
— За что? — крикнул Серов. — Какое у вас право бить меня?
Гонцов в ответ на эту реплику захохотал, завхоз красиво усмехнулся. Мало ли били Серова раньше, не спрашивая, что он по этому поводу думает? А теперь, когда он завшивел и в силу этого подлежит изгнанию, он кричит о каких-то правах!
Серову хотелось выразить то соображение, что за факт вшивости несет ответственность не он, а природа, плодящая всякую мерзость. Но в сложившихся обстоятельствах разговор о природе мог некоторым образом уравнять его с животными, а это было ни к чему, раз он встал на человеческую позицию, в мире произвола и фактически звериных страстей единственную, располагавшую некими способами дать ему защиту. И он продолжал цепляться за формулу, определявшую неприкосновенность его личности. К завхозу и Гонцову спешно присоединялись те, у кого по определению не могло быть никаких вшей, и к тому времени, когда Серов получил свое сполна, основательно созрело решение проверить и остальных. С другой стороны, не ошибочно и мнение, что решение созрело гораздо раньше и уже было прекрасно распланировано и расписано, кого потревожить, а кого уважительно обойти вниманием.
Антропеев встревожился, понимая, что вот-вот дойдет очередь до него, до его трусов. Он успел к вшам привыкнуть, сжиться с ними, полагая, что они посланы ему Господом в испытание. Да и отчего же не жить, как умеют, этим созданиям? Всякая тварь, всякая былинка имеет право на существование. А коль малых сих, ютящихся в швах, преследовать и беспощадно выводить, на что это будет похоже, особенно если при этом избиваются Серов и ему подобные? Между тем намечалось раздвоение, которое Антропеев замечал, однако опасался разом усвоить. Встревожился он, а в то же время продолжал довольно-таки сильно благодушествовать. Митрополит, майор Небывальщиков и сам Господь Бог не попустят лиходеям, стеной встанут на защиту добра и справедливости, словно бы манны некой насыплют с небес, пошлют благодать. Так благодушествуя, Антропеев все-таки и тревожился: по всему выходило, что с ним могут поступить как с Серовым. Этот Серов не познал Бога и насмехался над религиозными действиями уверовавших, и это следует учитывать, когда размышляешь о том, кто чист и бел перед высшей силой, а кто по уши в грязи, кому в рай, а кому в ад. Однако наличие вшей странным образом объединяло с Серовым и вместе с ним ставило перед лицом большой угрозы и даже опасности; страшно вот что: не отделаться ведь нынче простыми пинками и обычными затрещинами, суждено, определенно суждено низвергнуться в кошмар, в отнюдь уже не божеские испытания.
Как быть, как выпутаться, он не знал. Взвизгивали уличенные, лопотали что-то в свое оправдание, смолкали под ударами. Попытки спрятаться, утаить правду ни к чему, естественно, не приведут, только распалят преследователей. Смежив веки, он с замершим сердцем ждал решения своей участи. Впрочем, разве не ясно, как она будет решена? Блестяще свершившееся, великолепное событие, уже вписанное в анналы религиозной истории под именем освящения лагерной молельни, еще несколько минут назад казавшееся ему самым важным в его жизни, вдруг отступило на задний план, потускнело, а затем как будто вовсе ушло из памяти. Он ужаснулся. На том заднем плане, где, судя по всему, безнадежно рассыпалось в труху событие, которым он не успел ни насладиться, ни налюбоваться вволю, которым не умилился еще по-настоящему, теперь раскрывалась дверь в ад. Как поступали в таких случаях святые? Антропеев прослышал уже о многих святых, но представления о том, как они выкручивались, когда окружающим вздумывалось поискать у них вшей, не получил.
— Давай, боженька, — близко раздался пронзительный голос Гонцова, — посвети мошонкой!
Антропеев открыл глаза. Целая бригада исследователей, с улыбками чувствующего добычу ожидания, выстроилась в ряд перед его койкой. Антропеев безропотно потянул трусы за резинку, обнажаясь перед людьми, среди которых были и те, с кем он так еще недавно стоял бок о бок в молельне и любовался розовощеким, пышущим здоровьем митрополитом.
У двери, обхватив голову руками, заходился в плаче Серов. Горохом покатились веселые расспросы, как же это «такое» могло случиться с впавшим в экстаз, сподобившимся благодати человеком. Кто-то с чрезвычайной насмешливостью осведомился, «вручена ли попу парочка», и Антропеев округлил глаза, пораженный наглостью людского воображения, ослепительного митрополита посмевшего стащить с небес и перемолоть в питание для вшей, словно он мог быть ровней Серову, теперь горько плачущему. Хотя первооткрыватели находились лишь с одной стороны койки, удары посыпались, как показалось Антропееву, отовсюду, сзади и спереди, справа и слева. Человек, лежавший на нижней койке, задрал ноги и, упершись ими в металлическую сетку, прогибавшуюся под тяжестью Антропеева, высоко подбросил его резким толчком. Антропеев вскрикнул от неожиданности. А удар, нацеленный ему в лицо, угодил в грудь, вызвав какие-то жидкие хлюпающие перемещения ребер. Потемнело в глазах.