Тюрьма
Шрифт:
Кое-как выпутавшись из тенет следовательской казуистики, более или менее успешно отстранив усугубившуюся было предрасположенность к умопомрачению, Якушкин побрел куда глаза глядят, убеждая себя, что подписанные им показания не примет всерьез ни один судья. Скорее всего, и до суда-то дело не дойдет. А если все же дойдет, то одному Богу известно, какие тогда возможны версии и варианты и чем все обернется. В порядке предположения можно уже сейчас высказаться в том смысле, что наступит пора некой мрачности и он, Якушкин, непременно испытает чувство неловкости, в условиях грозной процессуальности и юридических тонкостей столкнувшись вдруг с нелепостью своих показаний, окунувшись в их абсурдную несогласованность с действительным и истинным положением
И не к кому обратиться за помощью! Необходима реальная помощь, а кто способен оказать ее ему здесь, в мрачном, пессимистически настроенном, загнивающем, отчаявшемся городе Смирновске? Убили судью, довели до гибели священника, подавили бунт, упрятали за решетку Филиппова… Здорово сверкали на солнце щиты и мерно бившие по ним дубинки, но легко ведь вообразить вместо тех щитов собственный лоб. И сколько равнодушия разлито здесь повсюду. Никому нет до него дела! А если махнуть в Москву, где у Филиппова много друзей, единомышленников и заступников, располагающих определенным общественным весом, это будет воспринято как бегство. Приходится здесь, один на один, лицом к лицу с чудовищным аппаратом подавления личности… Поспешать в Москву, побыть с Москвой, приникнуть к белокаменной, попросить у нее помощи, защиты, совета, — будет это, пробьет заветный час, и произойдет словно головокружительный скачок на землю обетованную, но не сейчас ведь, когда он еще ничего полезного и нужного не сделал для Филиппова в самом Смирновске. До чего, однако, неприятны все эти туземцы! Орест Митрофанович… Один прокурор с его непомерно большой головой чего стоит! А как будто располневший за последние дни, очень уж мягоньким вдруг ставший майор Сидоров?.. И тут всплыл в памяти подполковник Крыпаев.
Идея созрела мгновенно, и журналисту оставалось только убедить себя, что подполковник именно тот единственный человек, которому по плечу разрядить обстановку, благотворно повлиять на местных вершителей правосудия и добиться освобождения Филиппова. Ну а какие, собственно, имеются основания не доверять ему? Весьма существенным представляется, например, то обстоятельство, что подполковник человек пришлый и, стало быть, в здешних делишках не замешан. Правда, он не протестовал, когда начальник лагеря и прокурор закричали об аресте директора «Омеги», но если разобраться, мог ли ответственный чин, большой офицер позволить себе высказывания за или против прежде, чем некий компетентный люд проведет тщательное и детальное расследование? Как военный, дававший присягу, как работник министерства, а то и специального ведомства, как лицо, уполномоченное выслушать и в конечном счете умиротворить все противоборствующие в смирновской зоне и вокруг нее стороны, он просто не имел права заведомо усомниться в беспристрастности и бескомпромиссности следствия. Будучи важным чиновником, он воспользовался другим своим правом — опереться на чиновников помельче и посмотреть, что из этого выйдет, подождать, что будет дальше. Он до сих пор выжидает, восседая на плечах и головах всех этих лагерных божков, прокуроров, дознавателей, загадочно ухмыляющихся следователей. Но теперь, когда Якушкин откроет ему истину и подполковник увидит, что собой в действительности представляет смирновское чиновничество, вмешательство его как высокого должностного лица будет очень кстати и уподобится известному в драматургии явлению бога из машины.
Якушкин бросился в гостиницу, но не успел дойти до нужного номера, как был задержан дюжими парнями в штатском: подполковника из соображений его безопасности от возможных покушений Виталия Павловича теперь охраняли. Журналист назвал себя и смиренно попросил аудиенции. Один из охранников отправился доложить подполковнику; вскоре Якушкина пропустили в номер. Охранники как из-под земли выскочили и словно под землей исчезли. Подполковник, нарядный,
— Долго таинственно молчавший, — принялся он набрасывать портрет гостя, — неведомо о чем размышлявший, ни с кем не делившийся своими секретами, начавший кое-кому и опасения внушать, разные там подозрения…
— Да почему, я с майорами говорил, Сидоровым и Небывальщиковым, — возразил Якушкин, суетливо оглядываясь в поисках подходящего для него места.
— Человек-скала наконец разомкнул уста и готов к содержательной и откровенной беседе, — закончил характеристику подполковник.
— Мне кажется, даже с вами у меня был разговор…
— Правда? А я и не заметил. Погодите, — попросил вдруг офицер мягко, с неугасимой приветливостью, — не говорите пока ничего, я попробую сам угадать, что вас привело ко мне. Вас вызывал следователь по делу Филиппова? Что-нибудь при этом вышло не как следует?
— Все не как следует! — выпалил, мгновенно разгорячившись, Якушкин.
— Ну, горячиться не стоит… Вы, разумеется, не верите в виновность вашего друга?
— А вы верите?
— Но я не следователь, не мое дело решать…
Якушкин сел на стул, без спроса налил в стакан из стоявшего на столе графина воды и залпом выпил.
— Федор Сергеевич, вы прекрасно поймете…
— О, вам известно мое имя?
— Вы поймете, что к чему, если я расскажу вам о методах этих следователей. Они угрожали мне! У них все нацелено на то, чтобы обескуражить человека, подавить его волю, лишить размышлений. Кричали, что посадят в тюрьму… меня! а за что?.. В камере, мол, из меня выбьют какие угодно показания и свидетельства. Уверяли, что им ничего не стоит устранить меня физически. Они оказывали на меня давление, Федор Сергеевич.
— Значит, вы пришли жаловаться? — усмехнулся подполковник. — Но, милый мой, вам ли, сотруднику «Омеги», не знать, какими методами пользуются наши следователи. Чему же вы удивляетесь? Может быть, их простодушию? Тому, что они столь откровенно и грубо повели себя с тем, кто властен изобличить их в прессе? Не спорю, я был немножко слеп и кое-что проморгал, иначе сказать, мне и в голову не приходило, что подобные дикие нравы процветают и в Смирновске, в колыбели и кладовой, в этой, так сказать, вотчине… ну, не скажу законности, но и беззакония, они, что ли, тут процветают и даже словно бы цветут пышным цветом? Или вот мудрость, ее как будто тоже тут не видать и не слыхать, а что, неужто назовем всех здешних дураками? Да, проблема… Да-а… Что ж, ваша информация в известном смысле интересна и поучительна — век живи и век учись! — но… но чем, говоря вообще, могу быть полезен вам я?
Якушкин нахмурился, показывая, что настало время перейти к самому главному, и сказал:
— Я пришел не жаловаться, Федор Сергеевич, я в жалобах смысла не вижу. Я, конечно, давно уже наслышан о методах следователей, а теперь убедился на собственной шкуре… Но не в этом дело. Должен признаться, Федор Сергеевич, что я дал, кажется, показания, и, само собой, не мог не дать, поскольку для того меня и вызывали… но показания, кажется, не умные, не совсем умные…
— А что это значит? — удивился подполковник и взглянул на журналиста прищурившись, как если бы уже понял, в чем дело, но хотел услышать от него полное и честное подтверждение своей догадки.
Журналист сбивчиво поведал о случившемся на допросе. Когда до подполковника дошел смысл данных этим человеком показаний, он покачал головой. Но эта пантомима была вызвана не озабоченностью судьбой Филиппова, в которой вырванные у Якушкина свидетельства могли сыграть скверную роль, а тем, что подполковнику показались забавными тревоги журналиста, как и обнаруженная им на допросе трусость.
— Ну что же вы! — воскликнул он с деланным огорчением. — Опытный человек, а не сообразили, что вас всего лишь берут на испуг!