Тюрьма
Шрифт:
Верно, у него локаторы. Спортсмен поднимается, пролезает мимо меня, обошел стол, садится к Андрею.
— В море его б окунули разок-другой, сразу бы затих, — говорит Боря.— Ничего, он и тут утихнет.
— Так ты моряк? Не зря я говорю — каюта!
— Был моряк, а теперь сам видишь.
— На каком флоте?
— На сухогрузах ходил, стармехом.
— Далеко ходил?
— А по всему свету. Танкера, вино возили. Большой каботаж.
— Ив Америке был? — спрашивает Гриша.
— Земля круглая,— говорит Боря,— чего-чего не было. Это
— Мне бы,— говорит Гриша,— я четыре месяца.
— Чего тебе платить, много получал?
— А говоришь, пять сорок.
— Ты ж студент, если не врешь, какие деньги… Да и зачем тебе — намажут зеленкой лоб и вся получка. И что тебя держат четыре месяца, кормят, я бы сам шлепнул, без денег.
Гриша молчит, курит.
— Так вот, — продолжает Боря.— Привозят на зону, на Урал. Зима, наколодился в клетках — Киров, Пермь, и в барак. Ночь, они уже спать легли… Откуда, кто, базар. Из Питера, мол, моряк, то-се. С верхних нар сваливается, не видно в темноте. Ты, говорит, был на Кубе, мореход? Был. Помнишь, говорит, как мы уделали американов в Гаване, на ихнем празднике? Вадька! — кричу. Кент мой, ходил у нас штурманом на сухогрузе. Эх, мы тогда отделали американов, пряжками дрались.
— Какие пряжки у торговых моряков,— подает голос Вася от стола,— это у нас на военном пряжки.
— Медные,— говорит Боря.— Земля круглая, сказал мне тогда Вадька. Мы с ним три года отбухали, пока он не ушел по сроку…
Он говорит, говорит, Гриша в него вцепился, не отстает: порты, тропики, драки, женщины, а меня смари вает, больше суток не спал, а тут после бани, после щей, каши, после всего, что узнал, услышал: надо ж как повезло — хорошая хата, какой парень, другом будет… Японка на тихоокеанском берегу, а он ее раздевает, не может снять купальник: «У нее современные липучки, а я русский медведь, не понимаю, кручу ее, пыхчу, а она смеется, смеется…»
— Да он спит,— слышу Грищу.
— Ты б потерпел, — говорит Боря, — ужин, подогрев…
— Я без ужина, — говорю,— мне поспать…
— Тогда ложись, — говорит Боря.— Раскатай ему матрас, Гриша, рядом с тобой, не лучшее место, а все место.
Ложусь на левый бок, спиной к сортиру, и накрыться не успеваю, проваливаюсь.
Просыпаюсь оттого, что меня дергают за ногу.
— Вы его тут не придавили?
— Вы б не придавили,— слышу Борю,— кто в тюрьме будит?
— Молчать! Адвокаты…
Сажусь на шконке. Дверь распахнута, надо мной старшина — здоровый, мордатый; в дверях маячит офицер, вроде, старлей…
— Живой, — говорит старшина.— Вставать надо к проверке, чтоб больше этого не было… Все нормально, мужики? Восемь человек…— он чиркает в бумаге.
И дверь грохнула.
— Тебе ужин оставили, писатель,— говорит Гриша,— рубай.
— Нет, ребята, спасибо, я дальше спать.
— Здесь не говорят спасибо, за спасибо…—
— Оставь его,— это Боря.
— Смотри, кум приходил, — говорит Андрюха, — старший лейтенант. Точно кум, он к нам на общак ходил.
— Такого раньше не было,— говорит чернявый,— к чему бы…
— Поговорил бы, Вадим, с рабочим классом, — перебивает Боря,— хватит спать.
— Простите, мужики,— говорю,— в голове карусель…
Встаю, отцепляю завязки у входа в сортир…
— Телевизор открыт! — кричит Петька— не видишь?!
— Он не знает,— голос Гриши,— скажите ему…
Поворачиваюсь. Все глядят на меня, шкаф между окнами раскрыт, на столе миски с кашей.
— В тюрьме порядок, — говорит Андрюха,— когда кто ест или открыт телевизор, на дольняк нельзя. На общаке пришьют за это, а там не сразу увидишь кто ест.
Выбираюсь из сортира.
— Ладно вам,— говорит Боря,— законники.
Радио едва слышно, голоса сливаются в общий гул, четверо за столом играют, гремят костями, кричат… Не могу отключиться.
— Не спишь?..— Гриша рядом, приладил петлю к стоякам на своей шпонке, качает ногами.
— Надо бы и мне в мореходку, а у меня диспансер с детства.
— Какой диспансер?
— Псих. А какой я псих? И для суда буду здоров.
— У тебя экспертиза должна быть.
— Была. Тридцать пять дней на Серпах; сосиски, манная каша, каждую неделю передачи… Это у них и есть экспертиза. «Во время совершения преступления был вменяем». И опять сюда.
— Какая у тебя статья?
— Плохая моя статья. Сто семнадцатая.
— А что за «зеленка»,— спрашиваю,— чем он тебя пугает?
— У них легенда: когда расстреливают, лоб мажут зеленкой — номер пишут, чтоб мертвяков не путать.
— Почему расстрел? Вас что, много было?
— Их было много, — говорит Гриша,—а я один. Малолетки.
Закрываю глаза. Лежим бок о бок.
— Вмазал, вмазал!.. — кричит чернявый.
— Я не боюсь, — говорит Гриша, — и этих подначек… Я люблю ходить по городу. Ты где жил?
— Ты в Бога веруешь? — спрашиваю.
— Нет, — говорит, я в себя верю. Не боюсь, что б они со мной ни сделали. Я… глупо попался. Я их у лифта ждал: идут из школы, в фартучках. И в лифте. А тут… Тут ее мать в окно увидела, ждала. Я тогда девчонку не тронул. А на Петровке испугался, рассказал и чего не было. Тянуло что-то. Восемь картинок. А зачем рассказал? Один бы раз, других они не знали — ничего б не было!
— Ты не понимаешь, что ты делал? —у меня нет слов.
— Понимаю, а что теперь толку? Головой об стену? Пусть за меня решают.
— Они решат, — говорю, — а если б ты в Бога поверил, если б захотел узнать, кто тебя на это толкал, Кто остановил и Кто спасет, если вывернешь себя на изнанку, заплатишь кровавыми слезами…
— Брось, Вадим,— говорит Гриша и качает ногами в петле,—я не хочу слабость показать, затопчут. Ты лучше про свои книжки расскажи — про что писал?
— Ничего я тебе не буду рассказывать.