Тюрьма
Шрифт:
— А ты один, Жора, или у тебя подельник? — спрашивает Шура.
Он вздрагивает, смотрит на него со страхом.
— Да не бойся, нас тебе нечего бояться! Мы хотим понять во что ты влетел? — это Андрей Николаевич.
— Один,— говорит он.— То есть, еще… одна. На Бутырке.
— Баба вложила, говорит Андрей Николаевич.— Как же ты до сорока дожил и ничего не сечешь? В институте преподавал?
— В институте, — говорит он.— Я не могу понять, как это может быть?.. Сборка и… Не где-то там —в Москве.
— Где-то там — это где? В Черной Африке, на Гаити? Чему ты студентов учил? Тебя гнать надо было из института!
— Не горячись, Андрей Николаич,— это Дмитрий Иванович.
—
— Нет‚— говорит он,— не всегда.
— И тут ума не хватило… Что ж ты людей не видел, неужто у тебя никто не сидел?
— Нет, — говорит он‚,— не сидел.
— Ладно, не отец, не мать, не дядя-тетя, но из дружков-то, со двора, да в любой деревне каждый второй — или сидел, или вчера вернулся, а кто вернулся, завтра сядет. С луны свалился?
— Я в деревне не жил, я в Москве родился.
— Удивил! А мы, по-твоему — тамбовские?
— Что вы к наму пристали, Андрей Николаевич?..— Дмитрий Иванович берется за амбарную книгу.
— А потому, что глядеть стыдно! Здоровый мужик, в расцвете… Как ты в камеру входишь, чего ты боишься? Ничего у тебя не болит, нас не обманешь, да где тебе обмануть… Да я не видал таких лохов! И влетел, как фраер, можешь не рассказывать, видно. В институт принимал вместе с бабой, с той же кафедры, ясное дело, лаборантка-длинные ножки… Не поделили — да не деньги, кабы деньги, ладно, это дело серьезное, всяк за себя, а тут она кому-то подмахнула или сам схватил студенточку за эту самую — вот и трагедия! Она жене стукнула, та в партком, скандал на людях, услыхали — понесли… Все в наличности, и правильно, получите десятку каждый… Да не о том я хлопочу, чтоб за прием не брать, думаешь, взятки испугался или мне мораль не позволяет? Кто умеет — пусть берет, а у кого есть — пусть платят. Я о том, что такому, как ты, одна была возможность хоть что-то узнать, на сборке оказаться, понюхать, что она такое — да не на Гаити, у себя под носом! Как еще такого научишь?
— Так закон существует? — говорит он.— Разве можно с людьми как со… скотом…
— Закон, говоришь?..—у Андрея Николаевича лицо становится багровым, как его ноги.— Ты где в Москве жил?
— На Лесной,— говорит он,— я и родился там.
— Вон где. Всю жизнь, выходит, с мальчишек ходил мимо тюрьмы, а как везли и везли — не видел? Для таких, как ты, и жилой дом поставили, магазин — закрыли. а тебе — не надо! Да с Лесной она вся на глазах — Бутырка, и новый корпус, где твоя краля тебя поминает!.. Что ты за человек после этого?
— Так ведь и различать надо, — говорит он.— Мы с вами, скажем, ну… совершили ошибку, что ж нас в общую кучу…
— Ты о двух ли головах, молодой человек?! «Нас с вами…»! А Шуру с Генкой куда определишь? Ты знаешь, какая у Шуры статья — вот он перед тобой? Чем он тебя хуже?
— Перестаньте, Андрей Николаевич, — говорит Шура,— охота вам нервы мотать, такому не объяснишь, пока здесь не научат.
Но Андрея Николаевича уже не остановить.
— Вон ты какой! — кричит он.— А я предупреждаю, соломку стелю!.. Ты взятки брал, а Шура жену уходил, жива на его счастье —ты хороший, он плохой? Ты с бабой не разобрался, а Генка старика искалечил — так он, думаешь, потому мразь, что искалечил? Он потому искалечил, что мразь — не сечешь разницу? А среди тех, у кого галстучки, костюмчики, чистая анкета — среди них? По-твоему, тот человек, кто с дипломом, в «жигулях» с женой в Ригу, а с бабой в Сочи, кто курит «мальборо» и участвует в круизах, а кто с малолетки с зоны на зону, мохом оброс, пальцем сморкается, бабу
— Андрей Николаич, да ты что?..— Дмитрий Иванович давно отложил амбарную книгу.— Горячитесь. Мораль существует или нет? Закон написан? Пусть я тут шесть лет, седьмой, пусть прокурор грозит вышкой — я не виновен, и я докажу, выйду, а те, кто…
— Не виновен?..— Андрей Николаевич приподнимается на шконке, ноги сваливаются на пол багровыми бревнами.— Это ты, старый пес, генеральный директор, коммунист, на которого миллион повесили — из того миллиона тысяч двести не хапнул? Ты шесть лет доказываешь, что они с нулями ошиблись, оговорили — вон сколько написал, никто читать не хочет! — а что на те нули себе построил и что у тебя с тех нулей осталось? Да как бы ты столько лет начальником удержался, кабы не хапал да с кем надо не делился, как бы в Мексику ездил, в Бразилию — сам рассказывал! Шестьдесят лет тюрьмы трещали, а тебе надо было?..
— Вы, Андрей Николаич, что-то… несообразное говорите…
— Несообразное?.. Да, я вор, знаю, что вор. И следователь знает, а я ему буду шесть лет голову морочить — так я от того чистым стану? Кабы я в Бога верил, да я б решетку целовал за то, что увидел! Думаешь, легко мне было всю жизнь воровать, а меня не берут, больно ловок… Мать хоронил, отпевал в церкви — да кто ж я такой, думаю? А тут… а тут…
Шура кидается к двери, жмет на кнопку звонка; Андрей Николаевич хрипит, заваливается головой. Сползает…
Дверь распахивается: вертухаи, белые халаты…
— Тихомиров!.. Выходи!..
6
В конце длинного коридора открытая дверь, вертухай кивает…
Он везет ботинками, в глазах туман…
Окно без решеток!.. Есть, есть решетка, без намордника, потому сразу не заметил: светло, снег лепит, и кажется…
Письменные столы один против другого… Она! Возвышается над столом, волосы желтой короной, лицо румяное, свежее, большие глаза сощурены на него, подперла подбородок, сверкает лак на пальцах, кольца…
— Проходите сюда, садитесь…
Он вздрагивает, поворачивается —за другим столом серая мышка.
— Тихомиров, Георгий Владимирович… мышка близоруко наклоняется над бумагами, застиранный халат подвернут на морщинистых ручках…
— Что с вами случилось, Тихомиров?
— Н-не знаю,— говорит он,— потерял сознание, не помню.
— С вами такое бывало?
— Н-нет… Бывало! — спохватывается он.— Сердце…
— Что сердце? Что у вас с сердцем?
— Болит, говорит он.— Колет. Печет. Валидол не снимает.
— В больнице лежали?
— Н-нет, но врач говорил, что…
— Снимите рубашку.
Он сбрасывает халат, стягивает рубашку, халат падает со стула на пол, он поднимает…
— Не торопитесь… Руку на стол, посмотрим давление…
Глаза у нее неожиданно мягкие, внимательные… Помоги, помоги!..— дрожит в нем.
— Сорок лет,— говорит мышка безо всякого выражения,— а давление, как у двадцатилетнего… Встаньте, я вас послушаю… Так, так… Повернитесь спиной…
Теперь он стоит против нее, рука с кольцами под подбородком, глаза сощурены… Духи! Перед глазами замелькало…