Тюрьма
Шрифт:
— Андрей Николаевич, вы верите, что у Бедарева была сто семьдесят третья? — спрашивает тот, что помоложе.
— Бедарев?.. — вспоминает он, где-то слышал эту фамилию…
— Может быть, он уверенно .рассказывал, складно…
— То-то, что уверенно. И слишком складно. Нет, не похож.
— Мало ли кто на что похож,— говорит красные ноги. Я, к примеру, похож на зав сапожным объединением? Никто б не догадался. А почему? У меня другие интересы. А это для социальной принадлежности. Чтоб не вязались. Вписаться.
— Крепко вы вписались.
— Эх, Шура, знал бы ты мою жизнь!.. За мной она по пятам ходила, тюрьма, а я мимо, мимо. С детства. У нас во дворе, на Самотеке каждый второй — или вернулся, или увели. Все дружки-приятели, кореша. А как возвращались — ко мне! Я тут не был, а все знаю в доскональности.
— В доскональности я знаю,— говорит Дмитрий Иваныч.— Едва ли есть камера, в которой я не был, и едва ли есть кто, кого б я… Я имею в виду — из администрации.
— Что ж вы отмалчивались, когда мы ломали голову над нашим морячком — вам карты в руки?
— Посидите с мое, научитесь молчать.
— Да, молчать не умею… Научат, всему научат… Послушай, баня, давай знакомиться, как тебя по имени-отчеству?
— Георгий Владимирович,— он бессмысленно глядит в потолок.
— Жора, значит. Это хорошо. Я, как уже говорилось, Андрей Николаевич, любитель поговорить и послушать…
Он переворачивается на живот, смотрит на говорящего.
— Этот спортсмен — Шура, близкий тебе по возрасту, а может, и по интересам. Прокофий Михайлович, у которого ты неоднократно бывал в гостях, в бане. Твой сосед Ося, с ним тебе, как уже сказано, крупно повезло — храпи, разговаривай, никаких претензий. И наш старейшина — Дмитрий Иваныч Баранов, шесть лет несет, так сказать, вахту в этих морях-океанах, на этих высоких широтах…
— Как шесть лет? Так это… он? Я слышал на сборке, думал… быть того не может…
— Дмитрий Иваныч, вон как приходит слава! Молодой человек не успел заглянуть в тюрьму, а про ваши подвиги ему известно!
Гремит дверь, он переворачивается на спину. Кто-то вошел.
— Уже привели? — молодой голос, напористый.
— Что там, Гена, почему задержка с мясом? — спрашивает старик.
— Пролетели вы с Геной,— говорит Шура,— мясо на своих ногах пожаловало.
Здоровенный малый в халате с длинными, голыми ногами садится в ногах койки, смотрит на него.
— Ты и есть Тихомиров? — спрашивает он.
— Я… — он приподнимается на локте.
— Что ж ты комедию ломал, мертвяка косил —и в бане, и тут?
Он спускает ноги, садится на койке.
— А почему… вы решили…— начинает он.
— Я решил! За тебя решат, тебя тут так раскрутят!..
Он беспомощно оглядывается, шестеро глядят на него…
— Все рассказывай, — говорит вновь пришедший — до конца, тогда поглядим, что с тобой…
— Ты, Гена, по чьей наводке базаришь? — спрашивает Андрей Николаевич.
— Я?… По наводке? Да я тебя…
— Цыц,— говорит Андрей Николаевич, и берет костыль, он рядом с его койкой,— я тебя счас приделаю, паскуда… Чтоб не слышно было,
..Он ничего не был способен понять, не слышал, чем закончилась перепалка. Впрочем, ничего не произошло: Генка поиграл желваками на побелевшем лице и отошел.
Принесли обед, шестеро сидели за столом, Андрей Николаевич на своей койке, так и ел, не вставая.
Ему подвинули миску, кто-то шлепнул в щи кусок мяса; Дмитрий Иванович дал ложку, сам ел деревянной… Нет, он не мог есть, проглотил несколько ложек, пожевал мясо. От каши отказался.
— Не могу, — сказал он.
— Зря,— сказал Андрей Никотаевич,— выкинут, пожалеешь.
Генка сидел с краю, мрачно молчал, ни на кого не глядел.
После обеда Ося сгреб миски, потащил мыть. Умывальник рядом с сортиром, вроде, и вода горячая.
Выкинут, прямо сейчас выкинут,— стучало у него в голове, а перед глазами кружилась последняя камера, из которой их повели в баню: черные ледяные шконки, грязный пар из разбитого окна, в него прыгает крыса…
Его затрясло, когда распахнулась дверь:
— Дорофеев — выходи!
Генка выскочил за дверь.
— Вот вам и ясность, сказал Андрей Николаевич.
— Грубовато,— сказал Шура,—и не скрывают.
— С кадрами у них плохо, — сказал Андрей Николаевич,— если такое дерьмо идет в дело. Спешка. Что-то происходит…
— Ты, Жора, соберись,— сказал Шура,— они его точно под тебя готовят. Считай, и тут повезло — с таким дураком они каши не сварят. Сразу выкупается. Зачем он заорал? Эх, дурак…
— Жалко я его костылем не достал, — сказал Андрей Николаевич.
— Ему показать достаточно, — сказал Прокофий Михайлович.
— Чего ж они от тебя хотят, а Жора? — Андрей Николаевич вытащил кисет, сыпет табачок на клочок газеты.— Тебя из бани куда притащили?
— В какую-то палату… Не понял. Койка, стол…
— А кто там был? — Андрей Николаевич глядит на него.
— Майор и… Бедарев, что ли? Так он его назвал.
— Вон как! — Апдрей Николаевич зажег было спичку и забыл про нее. Они при тебе разговаривали?
— Нет‚— говорит он.—То есть, при мне, но я не слышал, очнулся, стал соображать, когда кто-то вошел, сестра, что ли? Высокая блондинка. Я не разглядел. У них конфликт с майором, ругались. Потом много набежало. А Бедарева увели, не видел. Майор крикнул старшину — и тот его увел.
— Понятно, Дмитрий Иваныч? — Андрей Николаевич уже курит.— Все в масть! Теперь им надо понять — слышал он чего или нет? Айяяй, такой прокол и для майора!.. А ты не будь лохом, не шутки, все забудь, и что нам сказал — забудь. Не слышал и все. Ничего не слышал. А то онн от тебя не отстанут.
— Нда, — Дмитрий Иванович отложил амбарную книгу, в которой писал, смотрит поверх очков,— кабы кто другой, не сам майор, пришлось принимать оргвыводы, а ему кто укажет? Замнут.
— К нему это не имеет отношения, к Жоре,— говорит Андрей Николаевич,— случайность, накладка: притащили покойника, а он ожил. С Бедаревым игра.