Тюрьма

Светов Феликс

Он лежит на спине, укрылся одеялом, матрасовка сложена под головой, глаза закрыты, а все видит, все слышит: пестрая куча разноцветных тряпок, как в калейдоскопе; рычание, хохот, вой; и дым уже не движется, стоит, как туман — дым или смрад?..

3

Уютно, думает он, славно, тепло, вытянуть ноги, плывешь, зачем спешить, не торопись, успеем, самое оно — потянуть, растянуть: удовольствие не в самом удовольствии, а в его ожидании, оно подороже, для того и предбанник, острота — это уже конец удовольствия, известно, что за ним, а вот его ожидание… Давай-давай, Жорик, Жоринька, милый, ну что ты тянешь… Лучше не глядеть, не слышать, а она перзд глазами, стягивает джинсы, да не хочу я, не надо сразу, плывем, как славно… Быстрей, Жоринька, не тяни, там не ждут, опоздаешь,

не один ты, потеряешь, я не могу больше, не хочу ждать… А я не хочу видеть, закрыл глаза, а она щекочет пятки, ты что, потом, успеем, погоди, а хороша стерва, живот, грудь, ноги, повернулась, зачем повернулась, уходит, спешит, неймется, экстерьер, вспоминает он, о ней сказали, а она, дура, обиделась, а верно, хороша, и верно, экстерьер, за то и цена, не жалко, повернулась, вот у кого походка, особенно когда ничто не мешает видеть, когда сняла, что мешает видеть, повернулась — и в дверь, ну и пусть, одному лучше, вытянуть ноги, успею, а из двери, как открыла — тепло, жар, крики, шайки звенят, да разве там шайки, сауна, горячий пар, сухой, вон как пошло по ногам, стихло, закрыли дверь, ух ты, там наверно, не шайки — бокалы звенят, кто ж ее первый схватил, ничего, успею, когда они еще дойдут, разогреются, им подержаться, это он с полоборота, а если эта свинья, сволочь, тот может сразу, ждать не будет, надо бы удержать ее, так ведь сама лезет, тормошит, щекочет, невтерпеж ей, опять приоткрыла дверь, сверкнула, чем сверкнула, чем надо, тем и сверкнула, какой яркий свет, не разглядишь, слепит, шум, звон, визг, схватили ее, конечно, схватили, а ей того и надо, надо и мне, выходит, спешить, нельзя опоздать, пожалею, да и с какой стати, если договорились, деньги плачены, а дерут, подумать страшно, овсы, говорит, вздорожали, а что делать, хозяин-барин, не хочешь — никто не неволит, за ценой не постоим, не хуже людей, надо раздеться, не за предбанник цена, пожалею, за них, что ль, платил, чтоб им сладко, рубашку долой, брюки, ботинки, черт, как в детстве, узел не развязать, когда надо спешить всегда так, рвать его, что ли, а шнурок новый, как назло, только купил, не порвешь, зажало ногу, пальцы давит, жжет, сбросить, скорей сбросить, а черт, не скинешь, ладно, пусть в ботинках, засмеют, а пусть смеются, голый в ботинках, конечно, смешно, стыдно, а ничего не стыдно, какой стыд в бардаке, да и куда деться, все сильней жжет и не сбросишь, ладно, там не до того, все пьяные, не заметят, да хоть и заметят, больше нельзя тянуть, надо успеть, заиграют, потеряю бабу, да черт с ними, с ботинками, предбанник, мать вашу, а где дверь, не найти, нет, что ли, двери, она только что вышла в дверь, куда ж еще, не надо было выпускать, не надо было отпускать, пусть бы она раздела, если неймется, она б и шнурки развязала, как же она щекотала пятки, значит, сначала сняла ботинки, а потом, снова надела, завязала, нарочно узлы, чтоб не успел, а он прошляпил, кейфовал, провозился, конечно, схватили, сидит на коленях у того, кто первый схватил, смеется стерва и они потешаются, ждут его выхода, ага, кто-то хихикает, гнусаво, мерзко, через дверь, а слыхать, да где же дверь, бред какойто, сам отдал, выпустил, надо б вместе, сразу в жар, в пар, а лучше в бассейн, за руки, не отпускать — и полетала бутербродами, а там сразу, в зеленой воде, а черт, как жжет ноги, вот она дверь, нашел, нащупал, ногой ее, ботинком, распахивается…

Яркий свет, грохот, вой, визг, сколько их, почему так много, а он голый, в ботинках, ноги, ноги…

— Аа! — визжит он.— Ааа!!!

Ноги в огне, полыхают, дым, он подтягивает ноги, ничего не может понять от боли, дуреет, огонь ползет по матрасу, тлеет, дым, как ножом режет пальцы, а вокруг разноцветный грохот, вой, хохот —это он кричит или кто-то рядом? — схватил руками ноги, жжет, горит между пальцами…

— Аа!!! — орет он.

Кто-то запрыгивает снизу, навалился на ноги, зажал.

— Скоты! — слышит он. — Мерзавцы!.. Как вы смеете так с человеком? Кто вы такие?.. Подонки!..

— А ты что лезешь, тебя трогали, сука?..

— Уу!! — воет он: ноги ножом, пальцы… — Уу…

— Он человек, а вы кто — нелюди, свиньи, скоты!..

— Тебе жить надоело, суке?..

— Мочи его!..

Стоит над ним на коленях, накрыл ноги одеялом, держит, седая борода дрожит, зубы оскалены:

— Мерзавцы, подонки…

— Сюда его, вниз его сбрось!..

Не человек, обезьяна бежит по шконкам от окна, перепрыгивает через лежащих, не выбирает — по ногам, по головам, ближе, ближе — и ногой, по головам, ближе, ближе — и ногой, как футбольный мяч, седая борода взлетела — и исчезла…

— Навались, разом, да прикрой ему башку, убьем!..

Вой, визг, скрежет, лязгает

дверь…

— Встать! Всем встать!!!

Грохот сапог…

— Вниз! Всем вниз!!

— Ты чего в крови, кто тебя?.. Что молчишь?

— Спалили человека, скоты!

— Где он?..

Дергают за ногу.

— Больно! Вы что?!

— Давай вниз… Фамилия?

— Я… Тихомиров фамилия. Я… не могу, больше тут не могу, куда хотите, что хотите — тут больше не могу!..

4

— Куда ты меня ведешь, Федя?

Молчит, он все время молчит, открыл первую дверь из нашего коридора, пропустил вперед, стучит сзади ключом по железным перилам: лестницы, переходы, туннели, опять лестницы и снова… Широкая, в два раза чнпире нашей, пролеты огромные, погрязней… С площадки прямо… Эх, не заметил, какой этаж! Коридор в три раза шире, потолок…

— Во кубатура!.. Куда ж ты меня привел, а, Федя?

Остановился, смотрит на меня: маленький, рыжий, веснушки на лице, на носу, глаза… Другие глаза! В тот раз помню — бешеные, вздрагивали, а сейчас другие — устал, что ли?

— Я тебя предупреждал, что ж ты уши развесил?

— А что я?

— Ты в тюрьме, здесь не ошибаются. Один раз ошибся… Шагай вперед.

— Это общак, что ли?

Не отвечает.

— Стой.

Стою у стены: коридор широченный, между дверями расстояние в пять раз больше, чем у нас, на спецу, что-то внушающее… уважение, скажем… мощь…

Подходит к вертухаю, тот болтается посреди коридора, говорят о чемто, долго говорят, дает ему папку, мое дело; опять говорят — может, мест нет?

Опускаю на пол мешок, лоб вытереть, жарко… Подходит.

— Давай в тот конец.

Шагаю мимо двери, мертвая тишина, вторая, третья…

— Стой.

Остановился.

— Мандраж? — спрашивает.

— Может, обратно отведешь, тут, наверно, мест нет.

— Тебе радоваться надо, что перевели, там бы тебя, лопоухого, догрызли… А мест тут на всех хватит, увидишшь.

Вертухай медленно идет к нам.

— Приходи, Федя, я тебя ждать буду. Ты у меня Вергилий.

— Чего, какой…

Вертухай подошел, отпирает дверь, открывает чуть-чуть.

— Давай, — говорит.

Не пролезть с мешком, нажимаю, а дверь не поддается, больше не открыть, что-то держит.

— Как тут пролезть?

— Молча,— говорит Федя, — не такие пролезали…

Переизбыток воображения, думаю. Разошлось воображение, не остановить. Так ведь ошеломляет. Так-то оно так, думаю, но и перепутать можно, что на самом деле, а что… Не совсем так было, когда он вел меня, то есть, все так и было — лестницы, туннели, переходы, коридор общака… Таким ли он был, или мне хочется, чтобы он был таким? Я не могу понять, что в его появлении — в тот раз, когда вели со сборки, и сейчас, почему именно он, рыжий — совпадение, случайность, в тюрьме не бывает случайностей, вот в чем странность, а ошибиться нельзя…

Наверно, я сейчас думаю о нем, чтоб не думать о том, что происходит вокруг: слишком много, с воображением надо бы погодить. Писатель, думаю я, вот она зараза писательская…

Огромная камера, вот что ошеломляет, прав был Боря, когда говорил: «Ты еще тюрьмы не нюхал, браток…» «Вот это тюрьма!» — первое, что пришло в голову, когда и подумать не успел, пролез, протиснулся в дверь со своим мешком и сразу дошло: дверь заклинили намертво, нельзя открывать во всю ширь — толпа, рванутся, не остановить, куда вертухаям, пулеметы не остановят… Мрачная, зловещая, безобразная красота… Может быть красота безобразной? Можетне может, а вот она: высоченный потолок и все гораздо больше, значительней, весомей, шконки в полтора раза выше спецовских, головой не достать до верха, изразцы красивые, как в банях, окна под самым потолком сплошь затянуты «ресничками», три ступени ведут к сортиру, все в движении, а потому кажется — в дыму, в смраде плывет ватерклозет, парит над камерой.. Но народу, народу!.. Толпа. Наверху пестрая куча, вроде, глядят на меня, а вроде, никакого внимания, чтоб пройти надо протолкаться, как в троллейбусе — да тут ничего не поняты! Стол длинный — дубок, играют, то же домино, видать, покер, а вон и шахматы…

— Давай сюда!..

Оборачиваюсь, крайняя шконка, возле сортира, их там много, бурный разговор, не до меня. Кто ж позвал?.. Подхожу.

— Откуда… Так это ты?.. Не узнаешь, очки?

— Здорово, — не могу вспомнить.

— Забыл? На сборке вместе. Ты с длинным малым тусовался, и еще один с вами — туберкулез косил…

— Верно!.. — во память! Теперь и я вспомнил: татарчонок, шустрый, доброжелательный… А ты как тут?

— Я с самого начала, присох. А тебя куда потащили?

— На спец, два с половиной месяца прокантовался.