Тюрьма
Шрифт:
— Сразу выходить,— говорит комиссар,— кто попадает под амнистию, они ни одного дня держать не будут, у них права нету.
— А права меня сажать у них были? Что я, фашист? Я директор совхоза, депутат, инвалид войны, у меня ордена… Я хлопок сдавал, мясо сдавал, шкуры сдавал?..
— В первый же день, Султан, не беспокойтесь, я в министерстве не один год, знаю, как делается, да и с какой стати вас тут кормить, тратить деньги, государству невыгодно, сейчас возьмутся, будут считать
— Ты что говоришь?! — Султан подпрыгивает на скрещенных ногах.— Меня кормят?.. Баландой кормят, глиной кормят, свиньи не станут есть…
— Конечно, — продолжает свое комиссар,— новому руководству для поднятия авторитета важно подойти диалектически, с одной стороны, продемонстрировать наш советский гуманизм, а с другой, утвердить высшую справедливость социализма. Это будет первый ошеломительный шаг новой политики. Такого рода амнистия — и чем она шире, тем для престижа лучше, убивает сразу двух, а может, и трех зайцев.
— Да у нас их давно перебили, — говорит мебельщик Виталий, он покончил с бинтами, опускает штанину, — поди купи.
— Кого перебили? — спрашивает комиссар.
— Зайцев, — говорит мебельщик.— Сколько себя помню, всю дорогу стрельба и обязательно дуплетом, чтоб не одного, а двух, а еще лучше сразу пять.
Полковник задергался, забулькал — и прорвался хохотом.
— Что с вами? — спрашивает комиссар.
Смех так же резко оборвался. Полковник встал и отошел.
— Переживает человек,— говорит Султан, — не подойдет под амнистию, не воевал.
— Не скажите, — говорит комиссар, — военных она несомненно коснется, пусть во вторую очередь. Новое руководство непременно будет заигрывать с армией — на кого опираться?
— А ты, дорогой,— обращается ко мне Султан,— не воевал?
— Нет,— говорю,— я после войны родился.
— Ай-я-яй, как не повезло человеку, надо бы чуть раньше, сплоховали родители, придется ждать другую амнистию.
— Видите ли, Султан,— говорит комиссар,—у нашего писателя особые обстоятельства, он…
К нам влезает шнырь.
— Давай, Серый, с тобой хотят поговорить…
Гарик вернулся с вызова, а я и не видал — как тут углядишь! Лежит на первой шконке, кулак под головой, рядом те же ребята, грузин — что-то он мне не нравится, еще один, в тот раз его не было: круглолицый, молчаливый.
— Давай, Серый, договорим, на самом интересном месте прервали — ты не в обиде? Тюрьма… Огляделся?
— Трудно понять,— говорю,— такой камеры не видал.
— Хочешь уходить?
— А куда мне уходить? Меня не спрашивали.
— Как жить будешь — писатель, интеллигент, а мы, знаешь, кто?
— Такие, как я.
— Слыхали, мужики? Мы грабители, убийцы,
— Ты меня не пугай, Гарик, я третий месяц в тюрьме, навидался. Мы тут все зэки.
— Чего ж тебя со спеца выкинули, кому не угодил?
— История простая. Я здесь два с половиной месяца, а вчера первый раз дернули на допрос. Гляжу, та самая, что на обыске, я б на нее еще десять лет не глядел…
— Не соскучился по бабе? — Гарик смеется.
— Нет, говорю,— я по воле соскучился.
— А она чего предложила?
— Один-другой вопрос, я говорю: я еще в КПЗ сказал, не буду участвовать в следствии. Так, может, мол, поумнели за два месяца. Я думал, вы поумнели… Про белого бычка. А сколько, мол, человек в камере — шестеро… И тут понял, не жить больше на спецу. Утром потащили.
— Сука,— говорит молоденький, — она, кто ж еще, тут гадать нечего, задавить им тебя надо.
— Помолчи, Костя,— говорит Гарик,— тебя не спрашивают… Шесть человек в камере?
— Шесть, я седьмой.
— А кто стучал?
— Кто их знает, у меня со всеми нормальные отношения, зачем на меня стучать?
— Хреновый ты писатель, если в людях не сечешь. На кого стучать, как не на тебя? Да еще на спецу! Был в камере кто не по первой ходке?
— Были. Мой кент третий раз. Еще один старик — сорок лет отмотал, его, правда, увели…
— Кент!.. Как фамилия? Какая статья?
— Посредничество во взятке. Бедарев. Непростой мужик, но у меня с ним все хорошо. У него доследование, суд был в январе, теперь летом…
— Неудобно говорить, Серый, человек ты, вроде, солидный, но таких лохов поискать. Да он осужденный, твой Бедарев, чего ему делать на спецу?
— Как ты можешь знать?.— мне становится не по себе.— Хотя есть странность… Доследование не больше трех месяцев — почему он так уверенно говорит о лете?.. У него подельник…
— Тормозится до лета, за то и стучит, — говорит Гарик.— Письма через него отправлял?
— Нет, мне не надо. Хотя…
— Эх, Серый, тебя учить и учить. Рассказывал ему о деле?
— Мне, Гарик, рассказывать нечего, я говорю, что и следователю бы сказал, когда б у меня были с ней разговоры.
— Через кого отправлял рукописи?
— Вот именно. Ты думаешь, тут криминал?
— Я думаю, их только это и интересует.
— Простой вопрос,— говорю.— Я написал, к примеру, книгу, дал тебе почитать, ты прочел и отдал Косте, Костя — Севе, а кому отдал Сева, я не знаю… Если книга попала на Запад и ее там напечатали, откуда мне знать, кто ее отправил? А помогать им искать, чтоб они вас затаскали?.. Я имен не называю…